Владимир Толмасов - Сполохи

Бориска опустил голову, и Корней резко остановился.

— Чую, неладно, а то и вовсе худо. Неужто?..

Оба перекрестились на главы собора. Корней тронул Бориску за рукав:

— Идем, хочу тебя слушать.

Келья у Корнея совсем маленькая. И в солнечный день там темно: узкое окошко смотрит на крепостную стену. Перед образом Николы-чудотворца розового стекла лампадка (Корней подправил фитилек — стало светлее). В келье — небольшой, худо обструганный стол, топчан и колченогий табурет, на столе пухлая книга раскрыта. Увидев ее, Бориска невольно вздохнул стало быть, обучился Корней грамоте.

Чернец кивком показал брату на табурет, сам завалился на топчан, свесил ногу, закинул руки за голову. Поискав глазами, Бориска нашел гвоздь в стене, повесил тулупчик, опустился на краешек табурета. Ему были непонятны угрюмая молчаливость и холодность брата, чего прежде у Корнея не замечалось. Парень смотрел на чернеца и ломал голову, стараясь постичь причины превращения шебутного молодца в мрачного монаха. «И отчего он такой стал? — думал Бориска. — Кажись, все у него есть: крыша над головой, харчи казенные; вся и работа — бей лбом о пол. А вот поди ж ты — годов мало, а глядит стариком…»

— Как тебя с Нероновым-то сойтись угораздило? — нарушил молчание Корней.

Бориска, медленно покачиваясь, поглаживая колени, поведал о своих мытарствах.

— Жаль стариков, — молвил Корней, когда парень кончил, — мир праху их!

Потом глянул на Бориску в упор.

— А деньги где?

— Какие деньги? — изумился тот.

Брат опустил ноги на пол, уперся ладонями в край топчана.

— Батяня был мастером лодейным каких поискать. По тридесять, то и по четыредесять рублев за карбас брал, на том избу справил, двор да усадьбу, а ты — «какие деньги?».

Бориска пожал плечами.

— Не ведаю. Я и на промысел-то пошел, потому как жить надо было. Мать вся извелась еле концы с концами сводили.

Взгляд у Корнея стал жестким.

— Прижимист был батяня — царство ему небесное, — я-то знаю: на черный день копил, да видишь, как оно получилось. Спалили, стало быть, избу?

— Все спалили.

Корней снова прилег на топчан, подпер голову кулаком, думая о чем-то своем. Бориска тоже сидел молча, изредка взглядывая на чернеца. Ушел братуха из дому лет с пяток назад, и Бориска в тот день долго плакал в уголке. Ведь старший брат никогда его не забывал, делился последней краюхой хлеба и от деревенских задир оберегал. Зато батяня ругался на чем свет стоит и поминал какие-то деньги… Вот оно что! Не без них, видно, ушел из дому Корней.

Словно прочел его мысли соловецкий чернец.

— Были, были у батяни денежки, да сплыли. — Он тяжело вздохнул. — Эх, Бориска, кабы знатьё, так взял бы я у него все серебро без остатку и в оборот пустил.

Бориске слова старшего брата не понравились.

— Недобро баишь, братуха. Коли татьбу [35] Татьба — кража свершил, каяться надо, а ты вроде жалеешь, что мало стащил.

Корней впервые улыбнулся.

— Татьба… Без меня батяня ни одной лодьи не сладил бы. — Он поднялся рывком, протянул к Бориске руки. — Неужто ни полушки не заробили они на лодейном строении? — Он вскочил с топчана, заметался по келье. — Просил батяню: ожени — невеста есть, да отдели, свое хозяйство поведу. Где там! За плеть взялся, а я — ходу! Невеста тож стервью оказалась: не пойду, грит, за неимущего. Обозлился я на весь белый свет и порешил — уйду в монастырь. Для пострига вклад нужен, те деньги — семь рублёв — и пригодились. Год спустя, в первую неделю опосля Филиппова заговенья постригся, Корнеем стал. Поныне пребываю в чернецах, молюсь за вас, грешных.

— А душа-то неспокойна, не на месте душа, — заметил Бориска.

— Верно, братуха! — Корней остановился возле брата, положил ему на плечо тяжелую ладонь. — Мало мне этого. Зри, какова келья у инока Корнея: темница, а не жилье! Казенная. Кто из старцев деньги собинные держит, тот келью сам выбирает и купляет. Те старцы в чинах: кто приказчиком на усолье сидит, кто вершит в черном соборе дела, а про келарей да казначеев и говорить неча.

Он наклонился к Бориске, зашептал в самое ухо:

— Не можно всю жизнь в простых иноках маяться, не хочу, чтоб на мне ездили. Чуешь?

— Чую, — пробормотал Бориска, — гордыня тебя одолела, братуха.

Корней отстранился, губы скривил в усмешке.

— Наслушался Неронова. Брось ты его, не ходи с ним — пропадешь.

— Это еще почему?

— Пойми же, — горячо заговорил Корней, — с Никоном бороться, что плетью обух перешибать. — Он выпрямился, прислушиваясь, выглянул за дверь, потом плотно притворил ее. — Я тут насмотрелся всякого и посему в благочестивых да смиренных веру потерял. Средь братии иные есть, ровно бараны. Крикни сейчас Неронов: «Прав Никон!» — половина за ним пойдет, потому как боготворят протопопа, не разумея за что. А все оттого, что неграмотных полно в обители, ни честь, ни считать не умеют, древние предания на слух повторяют.

Старший брат надолго уставился в окно, затем повернулся спиной к лампадке, лица его не было видно.

— Но мало быть грамотным, — продолжал он. — Кичимся православностью, вопим, бия в грудь перстами: «Соловецкий монастырь для всей Руси столп благочестия!» А что на деле? Кто больше урвет, тот и в князях. Эх, Бориска, видно, такова доля: с волками жить — по волчьи выть.

Бориску испугали чудные слова брата: монах, а такое сказывает. В смятении поднялся он с табурета, осторожно спросил:

— Веришь ли ты в бога-то?

Голос Корнея прозвучал глухо:

— Не знаю… Егда сюда пришел, денно и нощно молился. Войдя в грамоту, чёл книги древние, евангелия, жития основателей монастырских и много из тех книг постиг благотворного. Возомнивши себя всесведущим, стал брать слово на большом соборе, да окромя бесчестия от старцев соборных ничего не слышал; архимандрит меня плетью смирял дважды.

— Однако за что же?

— За то, что перечил старцам, напоминая им, бражникам, о заветах Зосимы и Савватия хранить благочестие да держать в сердцах своих страх божий.

Бориске не верилось, он недоверчиво покачал головой.

Корней стиснул ладонями лицо, провел ими от лба до подбородка.

— Опосля того отдали меня под начал старцу Герасиму Фирсову. Прославился сей чернец тетрадками своими о перстосложении. Я те тетрадки чёл, да умного в них отыскал мало, поелику [36] Поелику — потому что. книг больше Герасима ведаю. Что толку исписывать бумагу изречениями из древних преданий, коли собинных мыслей нет!.. Однако время подошло — с Никоном сцепились. Тут-то и объявилась цена тетрадям Герасимовым. А сам он бражник и коварник [37] Коварник — сплетник, доносчик, наушник. отменный…

Бориска присел рядом, погладил брата по спине.

— Бежал бы ты отсель, Корней. Давай-ко вместе! Делом займемся, будем, как батяня, суда строить.