Валерий Поволяев - Северный крест. Миллер

Умерла Ида от сердечного приступа в 1960 году, о смерти её сообщила лишь одна провинциальная газета, опубликовав маленькую, всего в несколько строк заметку.

Кто из присутствовавших — в том числе Миллер и его жена — на спектакле в роскошном театре, где Ида Рубинштейн должна была танцевать болеро на столе, плотно заставленном едой, мог бы даже предположить, что эту блестящую танцовщицу ждёт такой конец?

Зал часто взрывался аплодисментами, в этом грохоте, издаваемом крепкими ладонями, было сокрыто что-то от битвы, от грохота пушек, от победных криков солдат, идущих в наступление.

— Тата, ты довольна, что мы побывали на этом спектакле Иды Рубинштейн? — осторожно спросил Миллер жену, когда они уже возвращались из театра в такси и подъезжали к дому.

— Да, — однозначно ответила жена.

Больше они ни о театре, ни об Иде Рубинштейн, ни о нравах парижской публики не говорили.

Кольцо вокруг Миллера сжималось, он его уже чувствовал лопатками, затылком ощущал пристальные острекающие взгляды, сверлящие его спину, — от них по хребту пробегал противный холодок, а сердце неожиданно начинало биться медленно и тихо, виски сжимала ознобная боль.

Наталья Николаевна первой почувствовала неладное.

— Эжен, может, нам поехать на юг Франции, к морю, немного отдохнуть?

— Если уж и ехать к морю, то только на север, в Нормандию. Море на севере — это настоящее море, а не лохань с тёплой водой, из которой поят коров.

В ответ жена укоризненно покачала головой.

— Ты огрубел, Эжен!

— Жизнь такова, милая моя Таточка... Невольно становишься грубым.

— Тебя окончательно добила работа. — Наталья Николаева вздохнула.

— Да, Тата, — согласился он с ней. — Я тут пробовал воевать с «внутренней линией» и вынужден был отступить. Я потерпел поражение.

— Почему?

— «Внутренняя линия» мне не подчиняется.

«Внутренняя линия» — это была довольно сильная структура, созданная в самом организме Русского общевоинского союза, а если быть точнее — контрразведка. Приёмы, которыми пользовалась «линия», были типичными приёмами контрразведки.

Руководили «внутренней линией» разные люди, в том числе и генерал Шатилов, сделавшийся на-старости лет вздорным и очень желчным, и генерал Скоблин, а после того как они не справились с контрразведкой — сам Миллер. Но и у Миллера тоже ничего не получилось. «Внутренняя линия» была этакой «вещью в себе», государством в государстве, совершенно не подчиняющимся законам РОВСа. В конце концов, Миллер махнул на эту структуру рукой.

И напрасно это сделал.

— Распусти «внутреннюю линию», — посоветовала Наталья Николаевна, — это же обычный отдел с обычной структурой... Перекрой финансирование, и «внутренняя линия» сама по себе перестанет существовать.

— Не могу. — Голос у Миллера сделался жалобным.

Газета «Возрождение», с которой успешно сотрудничал Митя Глотов, опубликовала несколько материалов, в которых предсказывала, что в ближайшее время Миллер уйдёт с поста председателя РОВСа. «Возрождению» в каждом своём номере поддакивали «Последние новости» — газетёнка хоть и паскудная, но влиятельная. Когда Миллер видел это издание у себя на столе, то небрежным движением руки сбрасывал газету на пол, иначе начни он её читать, у него мог бы разыграться приступ зубной боли.

Стоял сентябрь 1937 года. Осень в Париже как обычно была тёплой, она тут мало чем отличается от лета: высокое голубое небо, непотревоженная увяданием зелень деревьев, в которых шебуршатся горластые парижские воробьи, не боящиеся ни кошек, ни собак, ни людей. Многочисленные кафе работали не закрываясь, до самого утра.

— Митя, ты хотел вернуться в Россию? — неожиданно спросила Глотова Аня Бойченко.

Митя приподнял плечи, улыбнулся.

— Мы с тобой об этом говорили, Аня.

— И всё же?

— Очень хотел бы, — сказал он, — но... как-то боязно.

Аня не выдержала, засмеялась.

— Слишком много нагрешил?

— Наверное, — сомневающимся тоном ответил Митя. — Когда я уезжал из Архангельска, меня очень отговаривал от этого поступка мой родной дядя, артиллерийский полковник... Пытался даже удержать меня за воротник шинели. Говорил, что я пропаду, в одиночку мне не выжить. — Митя тяжело вздохнул и умолк.

— И что же?

Митя снова тяжело вздохнул.

— В результате я-то живой, а вот дяди нет. Его расстреляли в тюрьме в Вологде.

Аня остриём зонта нарисовала на земле сердечко, перечеркнула его.

— Это жизнь, — сказала она тихо, — все мы ходим под знаком смерти. Человек, едва родившись, начинает движение к смерти, его первый шаг по земле — это первый шаг к смерти...

— Смотря откуда двигаться...

Выставив перед собой зонт, Аня нарисовала на земле ещё одно сердечко и также перечеркнула его.

— Митя, — произнесла она тихо, со значением, — я готова выйти за тебя замуж.

Митя встрепенулся, подхватил Анину руку, притиснул её к губам.

— Спасибо тебе, — смятенно пробормотал он.

Аня отстранилась от Мити, посмотрела на него оценивающе, словно бы со стороны, и произнесла прежним тихим голосом:

— Но у меня есть одно условие...

— Какое?

— Мы должны вернуться в Россию.

— В Советскую Россию, — поправил её Митя. У него мгновенно постарели, покрылись морщинами губы. — Чтобы меня там расстреляли? — Он покачал головой. — Не знаю, Анечка... Скорее всего я и сам не поеду, и тебя отговорю от этой глупости.

Анино лицо сделалось жёстким, в глазах будто сталь сверкнула.

— Тогда мы с тобой не поженимся, Митя, — произнесла она твёрдым холодным голосом. — Здесь мне надоело жить. Эмиграция наша прогнила настолько, что мне кажется, гнилью пропах весь Париж.

— Ты пойми, Анечка, тебя там убьют. — Митя растерянно глянул в одну сторону, потом в другую, словно искал помощи, не нашёл и вновь как от озноба передёрнул плечами. — И меня убьют.

— А если я дам тебе гарантию, что не убьют, а наоборот, очень хорошо примут? И жизнь наша будет устроена много лучше, чем в Париже?

— То же самое я слышал от моего бедного дяди. И чем это всё закончилось?

— Пойми, Митя, нет правил без исключений. Это было исключение, очень досадное исключение...

— Боюсь, — повторил своё признание Митя, — я очень боюсь.

— Чего боишься?

— Нас расстреляют.

— Улаживание всех вопросов я беру на себя, — заявила Аня решительным тоном, — у меня есть контакт с советским посольством.

Митя удивлённо глянул на неё.

— Не дай бог об этом узнает кто-нибудь из наших.

— Кто эти «наши»? Туркул? Человек, который уснуть не может, пока не выпьет крови? Вонсянский? Это откровенный фашист. Ты видел его журнал, который так и называется — «Фашист»? О него даже ноги вытирать нельзя — слишком неприличный, дурно пахнет. Фон Лампе [46]? Человек, похожий на кусок фанеры, в нём нет ничего живого — всё высохло. Кого ещё ты, Митя, считаешь «нашим»? Пропавшего Кутепова? Это был обыкновенный убийца. Кого-то ещё с улицы Колизе?