Виктор Бакинский - История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

И вот сейчас, сидя на лежанке, почти упираясь головой в потолок, Володя ясно различил шепот Наташи:

— …Тогда на себя пеняй. Придут наши — это уж верное дело. Да мы и дожидаться не станем. Море — вон оно, близко. Сами засудим. На себя грех возьмем. Да и какой это грех?..

Володя опустился на локоть и из-за плеча Алексея незаметно наблюдал. Наташа прошла по комнате; глаза горят, а сама такая красивая да и страшная.

Наташа вздохнула.

— Спят детки, не знают, какая беда вокруг… — сказала она и повернулась к Аграфене: — Осетровой ухой кормила… Два года таилась ты, Аграфена, никто о тебе плохо подумать не мог, да теперь вся открылась. Или ты заране на нас, девушек, докажешь? Да где у тебя свидетели? А нас много: весь промысел. Троих возьмут — остальные злее казнят.

Володя видел прямой пробор на склоненной голове Аграфены, остылый взгляд ее, следивший за Наташей.

— Казаки про Ширшова шепчутся, — сказала Аграфена ровным голосом. — Да не зря шепчутся. А если я про любовь твою с ним докажу?

Темные глаза Наташи заблестели пуще прежнего.

— Что ж, доказывай! А детей не тронь. Душегуб ты…

С этими словами она переступила порог. Аграфена следом вышла из комнаты, затем вернулась. По стене двигалась ее тень. И Володе вдруг захотелось спрыгнуть с лежанки и разметать все, что находится в избе, вместе с этой тенью, скользящей по стене.

Но вот слабо зазвенело стекло в раме. Это был сигнал. Алексей вскочил, мгновенно отряхнул сон, и через несколько минут братья, с зембилем в руках, оказались позади избы. Они прошли огородом, а подалее, в кустах, мокрых от росы, их поджидал Ширшов.

— Идите за мной, тихо, — прошептал он.

Не успели они пройти и ста шагов, как послышался грубый мужской голос. На пороге избы, отделенной от них деревьями и сараем, должно быть сидели двое. Мужской голос говорил:

— И до чего женщины немозглый народ! Да разве в этаких случаях кто живой остается? Пущай этот… как его… Гуляев и бросился на наших — так ему и руку и голову напрочь… А здоров был… Веревку порвал, бык бешеный… Одно слово — красный, с головы до ног красный…

Голос говорящего был заглушен восклицанием, похожим на вздох. Ширшов дернул Володю за локоть, осторожно повел вперед. И у братьев было чувство, будто ночь с ее звездным куполом налегла им на плечи. Володя схватил Алексея за руку — рука холодная. Тоска разливалась по жилам Володи медленно, словно накрыла его с головой, и в темной пустоте, сжимаясь, тукало сердце.

В вышине тек, низвергался белесый Млечный Путь. Володе хотелось стать пылинкой и слиться с этой ночью. Он еще не верил в смерть отца. Он просто боролся со своим смятением и ждал, что кто-то толкнет его и скажет: вставай! А Алексей? Этот подавлял в себе все чувства и был полон решимости, одной только решимости.

Поселок остался далеко позади. Они шли степью, в молочном тумане, среди влажной осоки и полыни, шумевшей под ногами. Степь всюду была ровная, но Ширшов на ощупь отыскал ложбинку, раздвинул высокую траву, которая росла оазисами, и разостлал на земле одеяло. Он привел Гуляевых к их становищу. На одеяло положил туго набитую холщовую сумку.

Дикое было становище. Степь голая, высохшая, ничего не родящая, трава растет островками, более всего — серая колючка, полынь… И ночь черная, безнадежная, и где-то вдали, глухо очень собаки плачут, заливаются.

Перемогаясь, стояли они в вымершей степи, где не заметно дороги. Многие созвездия успели уйти за горизонт, когда Ширшов сказал:

— Здесь будете скрываться. Травы выше не найти, а эта вам по грудь, значит днем надо поопасываться, во весь рост не вставать. Степь… Видимость большая.

Братья молчали. Страшно было оставаться одним: тот казак словно сидел рядом, прячась в темноте, и говорил свои жестокие слова.

А Ширшов тем временем продолжал:

— Проведают или не проведают, захотят искать либо нет, а ваше дело — подалее быть от людских глаз. Лютые пришли казачишки да офицеры, сами видите.

Ширшов ждал, видно, — Гуляевы заплачут, а от этого бывает легче, это разрядка; а может, понял, догадался: слезы давно уже у ребят мальчишеским презрением осуждены и даже непрошенно не появятся, забыты. И он поторопился досказать то, что было неотложно:

— Наши работницы, артельщиц пятнадцать, еще до прихода белых собирались уехать в Астрахань. С утра пойдут к извергам этим хлопотать разрешение. Вот туда, на рыбницу, и вас мечтаем переправить втайне. Еда, питье тут в сумке, две фляги с водой, а после Наташа еще принесет — вы ее видели, она вас к Аграфене провожала.

— Значит, это правда… — сказал наконец Алексей.

Ширшов поколебался, возможно у него мелькнула мысль замять, отвести правду от ребят, но, верно, передумал, решил: пустая надежда — тлен. Да и как ее, правду, отведешь, когда все о ней кричит. И он ответил, помедлив:

— Ты ж слышал…

— Может, он врет…

— Нет, Леша, не врет. Нет вашего отца. Людей увели, а вернулся один конвой. И выстрелы услышали наши ребята, как раз степью шли. А ввечеру, напившись, казаки сами по поселку разнесли… Ты пойми: война! гражданская!.. — Он особенно произнес это слово: «война!» — и рукой в воздухе потряс. — Мертвого не воскресишь, да вы не думайте о нем как об мертвом, думайте как об живом, — будто он ушел степью и идет себе, идет потихонечку, рукой от жары обмахивается. И где-нибудь странником стал жить, как бы отшельником. Но больше вы теперь о себе должны думать!

В той проклятой степи стояла тишина. Такая тишина, будто все умерло на многие сотни верст. А возможно, степью идет человек, оставшийся невредимым от пуль, и душа его вновь воскресла.

— Безвинно люди погибли, — сказал Ширшов. — Оружия в руках не держали. Ну, про вашего отца того не скажу. Да, впрочем, теперь сами знаете.

— Нет, ты расскажи, — тихо, но твердо сказал Алексей.

И Ширшов повиновался:

— Казаки да офицеры налетели на рассвете, как татаровья, и похватали людей. Ну, а Гуляев, Николай Алексеич, тот отстреливался. Этакий здоровый был у него маузер. Говорят, перед смертью признался, что хотел один патрон для себя оставить, однако забыл, все расстрелял. Да и ранен был в плечо. Тут и его взяли. Бледный идет, а смотрит прямо да страшно — сила. Коротко говоря, отвели их за девять верст…

— Это в какой стороне? — перебил Алексей.

— В той, — и Ширшов в темноте протянул руку по направлению к промыслу. — Вам туда идти не к чему, себя погубите. Фамилия офицера, что производил расстрел, — Ставицкий. Происхождением из Астрахани. С белыми объявился и молодой Лариков, его отец владел в нашей округе несколькими промыслами.

— Лариковых мы знаем, — вновь перебил Алексей.

— Этот Лариков при расстреле тут же был. И даже спас от смерти одного арестованного, служащего промысла. Ведь они, сволочи, быстро всех скрутили и разбираться не стали. А Лариков со Ставицким — друзья, на «ты» разговаривают. Лариков объяснил Ставицкому, что, мол, «это наш человек, я с ним в гимназии учился, беру на поруки», и тому приказали отойти в сторону. А тем временем с арестованных сняли веревки и велели… рыть могилу. Только у отца вашего локти еще были связаны. Лариков этак пристально смотрит на Николая Алексеича, а Николай Алексеич и скажи: «Что уставился, ваше благородие, али узнал? За что безоружных убиваете?» — и головой показывает на остальных. Лариков позеленел, и в ответ: «Вы заложников расстреливаете, людей в концлагеря загоняете!..» А Николай Алексеич гулко так отвечает: «И вы наших расстреливаете, да еще глумитесь при этом! Вы через казацкие плетки самосуд ввели, а мы отменили. И никого не заставляем самим себе могилы рыть…» Сказал, а сам черный весь. Пока привели к месту, много крови потерял. Лариков еще ладно, а Ставицкий едва успел выслушать, взбесился. Кричит: «Ну и получай, подлец, за всех!..» И тут такое началось!.. Николай Алексеич вдруг порвал веревки, бросился на Ставицкого. С голыми-то руками! Тот в сторону, хватается за кобуру, прячется за спиной казаков. А казаки наперерез да с визгом — к Гуляеву. Ну, пятерых-шестерых скинул, поразбросал, с остальными не справиться. Казаки уж и ружья вскинули. Тут двое подскочили и порубили вашего отца. Да авось мы их имена узнаем.