Виктор Бакинский - История четырех братьев. Годы сомнений и страстей

— Изголодались, измучились, — заговорила Наташа, — и я тоже себе места не находила. Покушайте хлеба с деревенским сыром, запейте чаем, он хоть и холодный, а бодрит, и — в дорогу. Сегодня же ночью проводим вас на рыбницу, а на рассвете, бог даст, выйдем в море.

— И вы?

— И я. Боюсь — наглумятся здесь. И Аграфены боюсь. Она нас боится, а я ее. Ходит между казаков, принюхивается, знакомства сводит. Да ласковая с ними такая. У себя в избе принимает. Ведьма!

— Значит, вам разрешили уехать?

— А зачем начальству держать нас, голодных? У нас тут ни кола ни двора! А мы хлеба требуем: кормите, коли править пришли! Как пронесся слух, что белые подступают, ничего на промыслах не стало. Разбегаться начал народ.

— А отец?

— На нем промысел, не волен был уходить без приказу. А охраны у него — два красноармейца! А уж о вас беспокоился! И рыбницы, как назло, где-то позастряли, да и куда в море пошлешь искать вас?

В степи становилось все темней. Сейчас, когда они приближались к промыслу, огоньки которого стали выскакивать из сумерек, безрадостная степь казалась некоторой защитой. Так или иначе, они должны пройти через промысел. Воздух был теплый, полный влаги.

Володя вытащил из кармана перочинный нож и попробовал лезвие на палец.

— Ты приготовьсь, — шепнул он брату, и тот не удивился, ответил:

— Знаю.

Вот и промысел. Они чувствовали каждый свой шаг, щупали глазами сумрак. Каждый шорох заставлял их встрепенуться.

Проходили мимо склада. Раньше там были снасти, паруса, а теперь не иначе — обмундирование или оружие. Возле двери стоял часовой. Они почти наткнулись на него, и он гаркнул, щелкнув затвором:

— Стой! Кто идет?

Наташа в тот же миг отделилась от Володи и Алексея, заслонила их спиной и положила руки на плечи часового. Она обняла его и ласково сказала:

— Свои, свои, казачок! Как гулять, так к девушкам, а как на часах, так «кто идет?»!

— На то и служба, — ответил часовой, но женская ласка, видно, пришлась ему по душе, голос его потеплел.

Братья проскользнули, ускорили шаг, а сердце у того и другого колотилось. Они достигли берега, в темноте прижались к камышу. С трудом различили лодку, стоявшую на приколе. И вдруг с маленького мола до них донесся голос:

— Тебе сказано: пошел прочь! Не знаешь, что по ночам не велено шляться? Я из тебя, согласно осадному положению, душу выну!

Мимо братьев скользнула длинная тень, удалилась. Но отчего так тревожно знаком голос? Да ведь это тот казак с карабином!..

Другая тень, легкая поступь. Алексей сделал шаг-другой, Володя за ним. Наташа!

— Там на молу человек, — шепнул ей Алеша.

Они придержали дыхание. И человек, не торопясь, прошел вблизи, негромко бросив в темноту: «Не бойсь», — и исчез. И они вновь узнали голос казака.

Они осторожно столкнули лодку в воду. Сели, взялись за весла. Старались грести неслышно. Наташа, наклонясь к ним, сказала:

— Бадма шатается по промыслу. Где-то они причалили к пристани, и он сбежал, окаянная душа!

Теперь братья догадались: это тень долговязого Бадмы шарахнулась мимо них!

На рыбнице их встретили несколько женщин с промысла. Они также решили забраться на судно с ночи. Две из них должны были на рассвете поехать за остальными, а затем и за лоцманом и его помощником. Матрос-калмык, при виде которого братья вспомнили Ванюшу, был на судне.

— Поторапливаться надо, пока те чертяки белые своего решения не отменили, — сказали женщины.

Братья стояли на борту рыбницы и, вглядываясь в темноту ночи, ждали рассвета. В бледных сумерках раннего утра лодка отчалила от рыбницы, привезла работниц, отплыла снова, и братьям казалось, что все это длится вечность. Когда на лодке показались мужчины, они, хотя и знали, что это команда рыбницы, дрогнули, насторожились. Лоцман и его помощник, поднявшись на борт и перебрасываясь фразами на калмыцком языке, взялись за паруса.

Парус поднят. Не каждый поймет, что для человека значит, ежели в такой момент подняли парус! Братья замерли; они готовы были дуть в паруса, чтобы те наполнились ветром. А ветер был слабый, ненадежный. Но все же рыбница качнулась, вода под бортом зароптала, заплескалась, и судно, хоть и медленно, пошло вперед. Каждый всплеск был для братьев как глоток дыхания.

Женщины подали Гуляевым каравай хлеба, десяток яиц, копченого леща, немного масла:

— Тут и весь запас, ребята. На промысле продуктов нет. Что могли, то каждому и уделили. Да как-нибудь до Астрахани дотерпим.

Смутно подумали братья, что Бадму они больше не встретят. А Сандыков? А Ванюша… что делает, куда подастся?

— Авось не пропадет, — сказал Алексей.

— «Авось»… — невольно передразнил Володя.

И где-то между добром и злом, светлыми и темными силами бродила смущенная душа казака, с которым они столкнулись среди иссохшей однообразной степи. Зачем пришел он на мол? Верно, догадывался, что их захотят отправить рыбницей? Верно, хотел убедиться в их удаче, а в Бадме чутьем угадал врага их? Так почему же он стал тревожиться о их судьбе?

Братьев поместили в маленьком кормовом кубрике.

— Этот десяток яиц сбережем для мамы, — сказал Алексей.

На следующий день ветер завыл в снастях, как одичалый, море вздыбилось, ударило о днище, о борта, и рыбницу стало швырять с волны на волну. Волны перехлестывали через борт, катились по палубе, грозя смыть и команду и пассажиров. Паруса были убраны. Женщины частью набились в носовой и кормовой кубрики, частью остались на палубе, опасаясь, что из кубрика им будет не выбраться. Обшивка трещала, и представлялось, рыбницу вот-вот разнесет в щепы, затопит.

Это только в обыкновенную погоду или для людей на суше море — под ногами. А когда попадешь в шторм, то ты или повис над морем, или оно ярится над головой, а ты уцепился за суденышко и катишь с ним в пропасть. А пропасть ревет.

Вода потемнела, над нею плыли тяжелые тучи. Хлынул дождь, ударил жгутом, и море словно схватилось с небом. Блеснула молния. Она осветила горы и пропасти вздыбленного моря, и последний несказанный закат, и затерянное гиблое суденышко. И вновь полутьма, и сама беспощадность, без дна, без границ.

Волна неправдоподобной высоты и силы обрушилась, накрыла, и Володя отлетел в сторону, захлебнулся.

Древний, слепой страх покатился по рыбнице, поверг в отчаяние плачущих женщин, схватил было и смял душу Алексея. Но только на миг. Задержав дыхание, Алексей принял на себя удар волны, подхватил Вовку, вытащил наверх. Он спешил. Волны шли с ревом, стеной. Будто тряслось дно или в глубине ворочали гигантской поварешкой.

Алешка взвыл, и, пока новый удар катился в трех саженях от борта, он с силой взрослого перевернул Володю лицом и головой вниз, дал вылиться воде из его рта и поставил на ноги. Велики были его радость и удивление, когда Володька протянул руки и ухватился за порог кубрика. Алексей высунулся наполовину и, прикрывая собой брата, не слушая воплей женщин, цеплявшихся за края деревянной лавки в кубрике, принял на себя новый удар. Он, насколько возможно, приспособился и ловчил в борьбе с морем. Ждал: рыбница пойдет ко дну или внезапно ее перевернет вверх дном. Но и к этому приготовился. Силы его слабели.