Джордж Грин - Страж

Я лишился дара речи. Если Эйлилл уже выступил, тогда это означало две вещи. Кухулин, а с ним и Ольстер, оказались в западне, и огромная армия, лагерем стоявшая у стен замка, — лишь часть всех войск Мейв. Я уставился на лужицу вина, изображавшую Ольстер, в края которой вонзались три линии. Поверхность стола оказалась немного наклоненной. Вино медленно перетекало из Ольстера в Коннот.

Приговор Мейв был окончательным.

— Ваш король беспомощен и потерял уважение своего народа. Ваши воины не могут ни удержаться в седле, ни поднять меч. Если мы захотим, они найдут свою смерть, так и не поднявшись с постели. Ольстер уже почти наш, а мы ведь еще даже и пальцем не пошевелили. — Она помолчала, давая мне возможность обдумать ее слова. Я представил себе Конора и его неподвижное тело, приколотое к кровати копьями коннотцев. — Ваша единственная надежда — это Кухулин. Имея одну армию, мы в прошлый раз чуть его не победили. Теперь у меня две армии, и каждая из них больше, чем та, с которой я ходила на Ольстер два года назад. Я говорю это тебе для того, чтобы ты понял, что вы уже проиграли. Я знаю, что ты считаешь Кухулина почти богом, но он всего лишь человек, и его можно убить. Подумай об этом.

Она неожиданно подалась вперед и зашептала мне прямо в лицо.

— Подумай! Неужели ты все еще считаешь, что Кухулин сможет победить такое количество воинов! Если да, то скажи мне, и я не стану смеяться. Я видела, на что он способен, и я знаю, что возможно, а чего не может быть никогда. Я не верю, что ему удастся нас победить. Да, конечно, многие погибнут, но он будет одним из них. Те, кто пойдут со мной, чтобы умереть, будут счастливы, если он умрет вместе с ними. А когда не станет Кухулина, то придет конец и Красной Ветви. Имейн Мача погрузится в молчание, ее очаги остынут, и вороны будут беспрепятственно летать меж ее стен.

У меня возникло такое чувство, будто меня только что присудили к пожизненному заключению за преступление, которое я не совершал. Мейв снова откинулась на спинку кресла.

— Говори. Ты думаешь, что Кухулин сможет победить такую армию, как моя?

— Нет, разумеется, я так не думаю. Он погибнет, пытаясь это сделать, и, вероятно, я погибну вместе с ним, хотя не хочу ни того, ни другого. Я говорю от имени короля, — продолжил я, стараясь, чтобы в этих словах ощущалось должное достоинство. — Что вам нужно?

На ее лице появилась удовлетворенная улыбка.

— Не так уж много.

— Что?! — заорал Кухулин.

Я попытался его успокоить, но он расхаживал вокруг меня кругами, словно был лошадью, а я — его объездчиком. Эмер стояла в тени недалеко от нас. Кухулин возбужденно почесал подбородок.

— Чего, говоришь, она хочет?

— Чтобы Конор отправился в изгнание. Ей нужны Фермана и Тирон. Дань в течение следующих десяти лет. И ты.

Он замер.

— Я?

Я заметил, что Эмер подалась вперед, намереваясь что-то сказать, но осеклась и снова замерла.

Я кивнул.

— Ты.

Он снова принялся расхаживать по комнате.

— Меня она заполучить не сможет. Это ведьма, насквозь пропитанная ядом, и я поклялся защищать от нее Ольстер. Почему она решила, что я соглашусь явиться в ее замок, чтобы подвергнуться унижениям и насмешкам?

Мне ничего не оставалось, как пожать плечами.

— Потому что это единственный способ не допустить уничтожения Ольстера.

— Я скорее умру.

— Это вариант, о котором она также упомянула, — кивнув, сказал я.

Краем глаза я увидел, что Эмер снова встрепенулась. Она подошла к Кухулину, бесшумно ступая по полу.

— Ты считаешь, я именно это и должен сделать?

Я не знал, что ответить. Он уставился на меня без всякого выражения.

— Я не страшусь смерти, — сказал он.

Это было всем известно. Я промолчал.

— Ты считаешь это странным, — продолжал Кухулин.

Я нахмурился.

— Нет, не странным, так как я знаю многих людей, которые относятся к этому точно так же. Непостижимым — да, но странным я больше это не считаю.

За дверью раздался стук конских копыт, и через несколько мгновений в комнату влетел гонец, исходивший потом, но ухитрявшийся при этом сохранить некоторое достоинство.

— Король желает вас видеть, — провозгласил он, обращаясь к Кухулину. Потом он перевел взгляд на меня. — Вас обоих.

Когда мы вышли из комнаты, Эмер догнала нас и пошла рядом с Кухулином. Он повернулся, чтобы что-то ей сказать, но потом передумал. Она была его женой и просто шла рядом с мужем. Даже если раньше вы никогда их не видели, то все равно догадались бы, что они муж и жена. Взгляды, которыми они обменялись, заставили меня ощутить сладкую боль, вызванную гордостью за них и одновременно чувством непричастности к тому, что их связывало. Я смотрел, как она идет рядом с ним, и в моей груди все выворачивалось, будто я падал в пропасть.

Конор каким-то образом ухитрился приподняться с кровати, держась рукой за стену, и теперь пил, словно измученная жаждой лошадь, пытаясь умерить боль.

— Так-так, — пробурчал он. — Наконец-то мой единственный оставшийся на ногах воин соизволил ко мне явиться.

Его сарказм был чересчур злым и казался неуместным. Конор был слишком суров и несправедлив. Когда отчаявшийся человек думает, что все пропало, он проявляет склонность к безрассудству, стремится к саморазрушению. Конор вел себя как человек, который в пух и прах проигрался и теперь стоит на мосту над глубокой рекой и подбрасывает единственную оставшуюся золотую монету, проверяя, не захочет ли и она с ним расстаться.

Кухулин смотрел на него, и на его лице все сильнее проявлялась обеспокоенность, но, кроме этого, еще и какое-то более сложное чувство. Я вдруг осознал, что Конор не очень ему нравится. В этот момент я, наверное, понял, почему так почтительно Кухулин разговаривал с Конором в первый раз. Дело было не в самом Коноре и не в том, что он был королем. Просто Конор символизировал нечто такое, что Кухулин считал очень важным. Он поклялся ему в верности. Нарушить клятву значило для него потерять честь. То, что сам Конор повел себя бесчестно, не означало, что Кухулин мог забрать назад свое слово. Не имело никакого значения, что сделал Конор. Это уже относилось к области философии. Несомненно, кто-нибудь из греческих философов мог бы обратить огонь своей логики, критикуя позицию Кухулина, и развеять его доводы, как дым. Даже я понимал, что если человек всегда подходит ко всему с позиции абсолютных принципов, это рано или поздно приведет его к весьма странным выводам, однако во всем этом была какая-то прямолинейная простота, которая мне нравилась. В Кухулине не ощущалось божественной искры, поэтому все, что он делал, совершалось из стремления быть верным самому себе. Данное им слово было тем, на чем он держался. Для него оно было и началом, и концом, и вообще всем на свете.