Джордж Грин - Страж

— Кто тебе об этом сказал?

Оуэн улыбнулся и уже открыл было рот, чтобы ответить, но Олан его опередил.

— Каффа, — сказал он. В его голосе звучало возбуждение. — Он видел сон и сегодня утром первым делом нам его весь рассказал.

При слове «весь» он снова сделал широкий жест, и я еле успел поймать его руку у самого моего носа. Я недовольно зарычал и возмущенно отступил назад. Оуэн, стоя позади Олана, начал делать успокаивающие пассы руками, в то время как Олан продолжил тарахтеть, даже не запнувшись.

— У вас общая судьба. Кухулин (взмах рукой в сторону мальчика) должен стать героем, ты (кивок в мою сторону) должен доставлять его туда, где он будет проявлять свой героизм, а барды (широкий жест рукой, охватывающий его самого и Оуэна) будут выходить из-за кустов, как только он его проявит, и рассказывать всем историю о его очередном подвиге. Разумеется, подобающе приукрашенную поэтическими тонкостями. — Тут оба барда обменялись самодовольными ухмылками. — Вы представляете собой идеальное сочетание. Без Кухулина не о чем будет рассказывать, без Лири Кухулин не сможет добраться до того места, где будет совершать что-нибудь достойное воспевания, а без парочки бардов никто не узнает о том, что произошло нечто выдающееся.

Он улыбнулся. Для меня его слова были все равно что испарения от загаженной соломы, но Кухулина они, похоже, позабавили.

— И это все вам рассказал Каффа? — спросил он.

Оуэн внезапно посерьезнел и шикнул на Олана, который попытался что-то ответить.

— Да, Каффа, — подтвердил он, при этом его глаза стали ярче, да и голос изменился.

Бардам свойственна особая манера разговаривать, которую они используют, когда чувствуют наиболее сильный прилив вдохновения, а также когда наиболее расположены к бахвальству. Два этих состояния обычно отличить невозможно. Я склонен предполагать последнее до тех пор, пока не убеждаюсь в противном. Вот так сейчас звучал голос Оуэна. Это такой необычный искренний монотонно произносимый монолог, который может показаться смешным или воодушевляющим, в зависимости от вашего восприятия.

— Ты будешь ярчайшей звездой в галактике героев Ирландии.

Голос Оуэна, приобретший легкую хрипотцу, то понижался, то повышался, как бы обволакивая Кухулина. Я стоял, не вмешиваясь, и наблюдал, как маленький человечек возбуждается все больше и больше.

— Твои подвиги надолго переживут тебя самого, — продолжал Оуэн. — Твою воинскую доблесть будут превозносить как пример для всех, и она будет вдохновлять тех, кто пойдет по твоим стопам. Наступит время, когда ты в одиночку станешь защищать Ольстер, и рядом с тобой будем лишь я и Лири. — Олан попытался его прервать, но Оуэн рыкнул на него, и тот заткнулся. — Твои подвиги превзойдут деяния всех воинов Ирландии, как прошлых времен, так и грядущих. С этого момента всех воинов будут сравнивать с тобой, но никто не сможет занять твое место. Когда люди соберутся, чтобы поговорить и спеть о великих мужах, первой будут петь песнь о тебе, и она же станет последней.

Оуэн повернулся ко мне. Глаза его сияли, возбуждение выплеснулось в голосе, заставив его дрожать. Я уж подумал, что сейчас у барда начнется припадок.

— Ты величайший колесничий из всех, кто когда-либо держал в руках поводья, а он станет величайшим героем из тех, кого когда-либо знал Ольстер. Подвиги приведут его туда, где до него не бывал ни один человек, а его лошади будут порождением огня и ветра, и управлять ими сможет лишь человек с твоим умением.

В этом уже присутствовало некое рациональное зерно. Я посмотрел на него. Возможно, тут он не промахнулся. Даже учитывая склонность к преувеличениям, свойственную увлекающимся натурам, было похоже на то, что пареньку действительно понадобится хороший колесничий. Лет эдак через десять.

Кухулин спокойно посмотрел на Оуэна. Я предположил, что он думает о сказанном поэтом то же самое, что и я. Однако я ошибался.

— А ты? Что предрек тебе Каффа?

Тогда, и как это часто бывало впоследствии, меня поразила прямота его высказываний. Меня также удивило усердие, проявленное Каффой. Как правило, от него трудно было дождаться даже обычного «здрасьте». А сегодня он, должно быть, провел добрую часть утра, швыряя в людей куриные потроха, раз произвел такое впечатление на Оуэна и Олана.

Оуэн смотрел на мальчика так, словно тот являл собой бочку пива в конце долгого путешествия, проделанного без единого глотка воды.

— Я — твой рассказчик! Я расскажу миру о твоих подвигах, поведаю всем о герое и его колесничем! Королева Мейв услышит о нас и задрожит от страха. Я сочиню величайшую песнь на свете, и люди будут петь ее вечно, и вечными станут наши имена!

Глаза его горели, голос возвысился, щеки налились румянцем. Я засомневался: не пьян ли он?

— И все это приснилось Каффе?

Олан энергично закивал головой. Рыжие волосы упали ему на глаза, и он откинул их на лоб, где они стали торчать наподобие гребня на шлеме легионера.

— Каффа сказал, что это был самый ясный сон из всех, что ему доводилось видеть. Это было послание богов.

Кухулин посмотрел на меня сквозь завесу волос. Глаза его поблескивали.

— Что ж, — сказал он, — нам ведь и в голову не придет не сделать то, что велели нам боги, верно, Лири?

Я посмотрел на него и понял, что он смеется не только надо мной, но и над Оланом, однако без всякой зловредности, и мне стало немного стыдно. Кухулин всегда своей реакцией заставлял меня чувствовать себя циничной старой вонючкой. Я попытался подстроиться под его тон.

— Пренебречь велением богов? — переспросил я совершенно серьезно. — Ни в коем случае. Это значило бы самому напрашиваться на неприятности.

Мы вчетвером стояли кружком, и я вдруг почувствовал между нами некую связь. Точнее, между троими из нас. Уже становилось ясно, что Олан оказался среди нас случайно — так, за компанию, — ведь Каффа ничего о нем не сказал. Конечно, это не значит, что я серьезно воспринял хоть слово из этой истории, однако энтузиазм Оуэна, вроде бы как ни на чем не основанный, оказался заразительным и воодушевлял. Мальчик действительно оказался… необычным. Я хотел быть рядом с ним, чтобы увидеть, что он станет делать. И вот мы вчетвером стояли кружком, Оуэн ухмылялся, как идиот, я пытался сделать вид, что дело, мол, обычное, а мальчик улыбался нам обоим уголком рта. Олан стоял вместе с нами, но не был одним из нас, хотя ему похоже, на это было наплевать, да и мне тоже. А потом Кухулин развеял чары, шагнув назад, а со стены замка, за его спиной, чей-то голос позвал нас ужинать.

Я остался в замке Куллана и в течение следующих нескольких месяцев наблюдал за Кухулином. Меня заставили это сделать не только лишь чистый альтруизм или любопытство. Когда я спросил Куллана, нельзя ли мне задержаться в его доме до тех пор, пока не заживет нога, он с улыбкой согласился и сказал, что пришлет ко мне своего лекаря. Я бы предпочел просто отлежаться в постели, пока нога не перестанет болеть, но знал, что натирание потрохами и прикладывание мышиного помета с примочками из чеснока — это та цена, которую придется заплатить за гостеприимство, поэтому с благодарностью принял его заботу. За вежливость мне воздалось сторицей. Вместо страдающего слабоумием бородатого старикашки, которого я ожидал увидеть, лекарь оказался молодым, веселым, да еще и женского пола. До приезда в Ольстер я не встречал женщин, которые бы проявляли особый интерес к медицине, однако здесь это, очевидно, было достаточно распространенным явлением. Пока целительница щупала мое поврежденное колено длинными тонкими пальцами, мы мило болтали. Через несколько минут боль утихла. Наверное, она ощутила это улучшение, поскольку, когда я уже собирался подвинуться к ней поближе, нажала на мягкую часть сустава пальцем, показавшимся мне острым ножом. Меня пронзила жуткая боль.