Джордж Грин - Страж

— Спасибо тебе. В добрый путь.

Он стоял перед ней, вытянувшись и опустив руки. Она наклонилась и нежно потерлась щекой о его щеку. Я был уверен, что Кухулин бросится к ней в объятья, но он вовремя спохватился и его руки даже не поднялись.

— Ты приедешь снова, — сказала она.

Я не понял, было ли это приглашением или утверждением.

Когда мы отъезжали, я оглянулся и увидел, что Дектера стоит под аркой, венчавшей вход в замок, и машет рукой. Я поднял руку в прощальном жесте, при этом чуть не свалившись с колесницы. Кухулин недовольно шмыгнул носом, но оборачиваться не стал.

— Она прощается с нами и желает нам быстро добраться, — сказал я.

Он промолчал, уставясь в опускающиеся сумерки.

— Ну и хорошо, — наконец произнес он. — Не нужно мне было приезжать. Больше мы никогда с ней не увидимся. Кем бы ни был мой отец, он великий человек — все об этом говорят. Думаю, что этого мне вполне достаточно.

Я хотел что-то сказать, вернее, я много чего хотел сказать, но у меня хватило ума промолчать. Больше он никогда не упоминал о матери.

Оуэн не был величайшим на свете певцом, причем он сам так считал, а он скромностью не отличался. Те, кто разбирались в подобных вещах, уверяли меня, что его игра на арфе примечательна скорее своим энтузиазмом, чем изысканностью, а я могу со всей ответственностью подтвердить тот факт, что арфа — это не тот инструмент, на котором можно играть с удовольствием. Люди, которые его слушали, делали это совсем по другим причинам. Он отличался великолепной памятью, что чрезвычайно важно, если приходится петь одну песнь в течение нескольких часов, не пользуясь записями, и, кроме того, он просто обожал рассказывать истории. А людям это нравилось. Некоторые барды становились рассказчиками только потому, что им нравилось слышать звук собственного голоса. Другие жаждали одобрительных возгласов и внимания слушателей. Оуэн же занимался этим потому, что отличался неизбывным любопытством и обожал сплетни. Он запоминал все, что ему говорили, и вплетал полученные сведения в истории, которые слышал раньше, добавлял немного выдумки, и в результате получался рассказ, достойный быть услышанным.

Я поразился, узнав, что у ольстерцев нет историков, по крайней мере в том смысле, в каком я понимал это слово, то есть летописцев, старавшихся изложить факты как можно ближе к истине. Ольстерцы вообще ничего не записывали, если не считать родословных своих королей, составленных с помощью огамических знаков, а разница между латынью и огамическим письмом — это то же самое, что и разница между покупкой овощей и их выращиванием. Оуэн и ему подобные были ольстерским аналогом историков. Иными словами, Оуэн фиксировал исторические события, но не так, как они на самом деле происходили, а, скорее так, как они должны были происходить по его мнению. Факты были тем скелетом, на котором он строил свои истории, но он рассматривал их как нечто такое, что можно было включать в свои рассказы, искажать или вообще игнорировать — по собственному усмотрению. Частенько после пары кубков вина я здорово расстраивался и выказывал недовольство этим обстоятельством.

— Это неправильно, безнравственно, это вранье, это…

— К чему такая напыщенность?

— А к тому, что…

Я не знал, что ответить. Вообще-то я должен кое в чем признаться — мне известно, что многие римские историки просто-напросто выдумывали то, что писали, или беззастенчиво приукрашивали известные им факты. Сам Гомер придумывал истории. Наверное, тот факт, что у ольстерцев ничего не записывалось, заставлял меня трепетнее относиться к правде. Я часто давал себе слово относиться с большим терпением к Оуэну, но иногда мысль о том, что мой приятель отвечает за написание истории своего народа, выводила меня из себя. В таких случаях я начинал орать, а Оуэн терпеливо пережидал, пока я выдохнусь. Подозреваю, что это устраивало нас обоих. Он думал, что я и так немного не в себе, поэтому для него было очевидно, почему я его не понимаю. Причем, я действительно не понимал.

Он спросил меня, чем же мы занимаемся в Риме, если не слушаем бардов.

— Собственно говоря, мы их как раз слушаем, у нас действительно есть барды, в определенном смысле, но они не рассказывают истории. Раньше рассказывали, но теперь больше не рассказывают.

— Тогда кто рассказывает ваши истории?

Я на минуту задумался.

— Наверное, наши писатели. Все истории мы узнаем из книг.

Я уже раньше рассказывал ему о книгах. Никакого смысла он в них не увидел. Наверное, считал, что в книгах один обман.

— И ваши барды не поют?

— Почему, поют, но не о битвах, героях и великих подвигах. Это занятие для историков и драматургов. Бардов больше волнует любовь и то, как печально находиться вдали от дома.

Оуэн явно был невысокого мнения о такого рода бардах.

— И что, люди это слушают?

— Ну, не совсем слушают, по крайней мере не так, как слушают здесь. Чаще барды просто играют где-нибудь на заднем плане, пока гости за трапезой рассказывают свои истории.

В глазах Оуэна зажегся огонек.

— Ты хочешь сказать, что один человек играет в то время, как другой поет?

— Иногда, хотя обычно — нет. Сама идея неплоха, учитывая, что хорошие арфисты вовсе не должны быть хорошими певцами, и наоборот. Нет, они просто играют музыку, пока люди похваляются своими победами и рассказывают неприличные анекдоты. Просто все выглядит гораздо культурнее, когда сопровождается музыкой.

Было ясно, что услаждение слуха толпы гуляк, которые издают пьяные вопли, пока бард поет свои песни, не совпадает с представлением Оуэна о высокой культуре. Тут я припомнил еще кое-что.

— Кроме того, если есть что посмотреть, мы можем пойти в театр.

— А это еще что такое?

Здесь я наконец смог почувствовать свое превосходство. Мне не часто выпадала возможность поговорить о том, о чем Оуэн уж точно ничего не знал.

— Люди одеваются так, как другие люди, и выдают себя за них, одновременно разыгрывая истории.

— Зачем?

Я на минуту задумался.

— Затем, что это может быть забавно или поучительно. Или и то, и другое сразу.

Судя по всему, я его не убедил и почувствовал, что обязан выступить в защиту театра.

— Послушай, это на самом деле не очень отличается от того, что делаешь ты. Ты поешь песню о каком-нибудь великом короле прошлого, рассказываешь о том, как он пал жертвой вероломства, о его ужасной кончине, о его великой любви к королеве, о том, что все, с ним случившееся, является для нас всех вдохновляющим примером, верно?

Судя по оскорбленному выражению лица, Оуэн посчитал, что я упустил некоторые нюансы, связанные с его песнями.

— Как бы там ни было, — продолжал я, — в театре люди делают вид, что они и есть эти король и королева, и разыгрывают их историю, а другие люди притворяются их убийцами, так что каждый может своими глазами увидеть, как все происходило. Ты можешь сам участвовать во всем происходящем.