Джордж Грин - Страж

Оуэн нахмурился.

— А как можно в этом участвовать, если ты только слушаешь?

— Ты можешь свистеть, аплодировать, кричать — в общем, выражать те чувства, которые вызывает у тебя пьеса.

— Когда я пою, мои слушатели тоже все это делают.

— Я знаю, но… — Я чувствовал, что у меня не хватает слов. — Ты сам-то понимаешь, что если можешь не только услышать рассказ, но и увидеть происходившее, то впечатлений будет во много раз больше?

Он покачал головой.

— Я понимаю только то, что слушателя, который должен раз за разом пропускать слова через свой ум, создавая картины, вкладывая в его голову чужие мысли, словно пичкают из рук, как малого ребенка. Что же станет с воображением, если человеку все разжевывать?

Я почувствовал, что зашел в тупик.

— Пойми, театр — это самое образное и творческое искусство на свете!

Оуэн пожал плечами.

— Для человека, который его создает, может, и творческое. Человек же, который его воспринимает, — это тот, кто черпает свои мысли из чаши, вместо того, чтобы прикоснуться к полноводному источнику. Твой театр говорит людям, что им следует думать, а мои песни учат их использовать свое воображение. Нет, не хотел бы я быть частью вашего театра.

Я попытался было объяснить ему смысл театрального действа, но никак не мог подобрать нужных слов.

— Представь себе… — сказал я, — представь сцену, а на ней жену великого героя, которая плачет над его телом. Разве это не драматично?

— Все это есть и в моих песнях.

— Ничего подобного. Это ведь твои песни, и люди знают, что поешь их ты, бард Оуэн, и именно ты говоришь: «А сейчас я поведаю вам, что сказала тогда королева». А в театре актер на какое-то время действительно становится королевой, и зрители как будто присутствуют при этом, слышат слова, которые она сама произносит.

Вот когда выражение его лица изменилось.

— Актер произносит ее слова? — медленно повторил он. — Ее настоящие слова произносит другой человек, исполняющий ее роль?

Наконец-то мои усилия увенчались успехом — до него начало доходить. Я не хотел еще больше все усложнять и рассказывать о юношах, играющих женские роли. Я закивал, испытывая облегчение. Оуэн отвернулся, улыбаясь и давая понять, что наш спор закончен. На его лице отразился живой интерес, и я стал выпытывать, что он обо всем этом думает, но он не поддавался.

— Подожди и увидишь сам, — отвечал Оуэн.

Я пожал плечами, давая понять, что меня это на самом деле мало интересует, и ушел, оставив его наедине с собственными мыслями.

Через пару дней Оуэн воплотил посетившие его идеи в жизнь. Ужин почти подошел к концу, когда он вошел, держа в руках арфу, сел на табурет и прочистил горло. Большая часть присутствующих повернулись, чтобы послушать его. Это был один из тех спокойных тихих вечеров, часто следующих за периодом празднеств, когда люди склонны к размышлениям и раздумьям. Перед этим мы как раз что-то праздновали, но что именно, думаю, все уже успели забыть, поскольку пирушке, казалось, не было конца, и присутствующие, все как один, были настроены провести спокойный; вечерок, без особого кутежа. Оуэну представилась идеальная возможность привлечь всеобщее внимание, пока люди вели себя сдержанно и не напивались до бесчувствия, что бывало нечасто. Коналл, никогда не отличавшийся сдержанностью, старался изо всех сил, пытаясь высечь искру жизни, но чувствовалось, что он уже теряет надежду, поскольку никто не обращал на него внимания. Большинство присутствовавших просто хотели послушать Оуэна и завалиться спать с сытым брюхом.

— Сыграй нам песню, бард, — крикнул кто-то из них.

Оуэн подождал, пока умолкнут одобрительные возгласы, потом выждал еще немного. Для человека, который ничего не знал об актерском мастерстве, он удивительно хорошо владел искусством паузы.

— Я расскажу вам новую историю, — начал он.

Он рисковал, поскольку люди обычно предпочитали старые истории, которые они уже настолько хорошо знали, что им не нужно было задумываться над смыслом слов, и в середине рассказа можно было даже слегка соснуть, не теряя нити повествования.

— Я расскажу вам историю о том, как Эмер впервые встретилась с Кухулином, — продолжал он. На этот раз реакция была получше. Оуэн снова потянул паузу. — Надеюсь, вам понравится то, как я расскажу эту историю, — тихо добавил он.

Никто не понял, что он имел в виду, и поэтому собравшиеся не обратили внимания на эти странные слова. Арфист взял знакомый всем аккорд, и все устроились поудобнее, приготовившись слушать. Оуэн запел. Его голос был нежнее и выше, чем обычно.

— В самый первый раз, когда я увидела его, он был серьезен, его колесничий стегал лошадей, направляя их к замку моего отца, у стен которого я сидела со своими подругами. Колесница неслась на нас в огромном облаке пыли и клочьев пены, летевших с морд лошадей, словно те внезапно взбесились, и казалось, что мы будем раздавлены под ее ужасными колесами. Но в последний момент, когда смерть наша уже как будто была неотвратима, колесничий повернул лошадей в сторону и остановился перед нами. Пыль закрыла его от нас, а вылетевшие из-под колес камешки брызнули нам под ноги и отскочили прочь. Я видела лишь его тень и плюмаж на шлеме, и ничего больше. Наступила долгая тишина, в течение которой мы ждали, пока осядет пыль и перестанут лететь камни, и тишину эту нарушали лишь проклятия и плевки моей лучшей подруги Граинны, которой досталось больше всех.

Я огляделся. Люди привстали со своих мест и внимательно слушали, причем на многих лицах застыло недоумение. Римляне не нашли бы ничего удивительного в том, что рассказчик говорит от имени своего героя и его голосом, но ольстерцы никогда ни с чем подобным не сталкивались. Оуэн, на мгновение оторвав взгляд от арфы, взглянул на меня, потом снова опустил глаза. Он знал, что сумел привлечь внимание слушателей, и продолжил:

— Герои ухаживали за мной и раньше. Они все появляются таким манером. Похоже, у них так принято, но мне это ужасно не нравилось. Я чувствовала, что Граинна тоже не испытывала особого восторга. Покрытая с головы до ног серо-коричневой пылью, она даже больше обычного была похожа на пухлую мышь.

Я сердито посмотрела на него сквозь облако пыли, стараясь не моргать и не чихать, ожидая, когда пыль рассеется. Я видела, Что он неподвижно стоит в колеснице. Хотя вместе с ним был его колесничий, мне казалось, что он там один. Он был смуглым, худощавым, совсем еще мальчик. Лошади его были великолепны. Одна — изящная серая, вторая — черная, как сердце фомора [5] Фомор — демоническое существо, которое ирландцы считали наиболее ужасным из темных сил, «нижний демон». . Они вскидывали над нами прямоугольные головы, похожие на огамические камни, а ноздри их раздувались, как рты огромных рыб. Их потные бока, исходя под упряжью паром, блестели, как мокрые скалы. Это были воистину королевские лошади.