Джордж Грин - Страж

— Прочь из комнаты! — закричал он. Я с удовольствием повернулся, намереваясь выполнить его приказ. — Кроме вас двоих, — добавил он уже более спокойно и жестом предложил нам сесть.

Остальные торопливо удалились, явно радуясь возможности сбежать. Атмосфера в связи с предшествующими событиями была напряженной, и Конор выглядел человеком, готовым наброситься на любого, кто встретится ему на пути. Мы сели напротив него, а он уставился на нас из-под насупленных бровей, молча ожидая, пока мы не остались с ним наедине. Наконец дверь захлопнулась за последним из его людей, и воцарилась мучительная тишина. Мы с Оуэном неожиданно сделали одно и то же движение, стараясь устроиться поудобнее и одновременно ощущая неловкость. Конор усмехнулся. Зрелище было не из приятных, это была всего лишь тень его знаменитой волчьей улыбки.

— Итак, — произнес он, — вы вернулись.

Я ответил не сразу и говорил, взвешивая каждое слово. В данном случае прямота показалась мне правильным выбором, поскольку вряд ли Конор был в настроении ходить вокруг да около.

— Да, как видишь. А ты не рассчитывал на это?

Он откинул голову и вдруг засмеялся, но смех был колючим и лающим. Такая реакция будто сняла напряжение внутри него, поскольку он сел прямо и задумчиво произнес:

— Какие у меня основания на вас рассчитывать? Бард, которого я и пальцем тронуть не могу, и кусок дрейфующего германского бревна. Или ты римлянин? Ни один из вас не обязан быть преданным мне, у вас нет семей, нет связей. Вы можете появляться и уезжать по своему усмотрению.

Мы знали, что в действительности все было не так, хотя теоретически в его словах присутствовала доля истины. На практике же он в любой момент мог приказать нас прикончить. Он знал, что барды и в Ольстере, и в замке Мейв уже принялись за сочинение баллад о нем. Он нарушил законы гостеприимства, и, хотя при желании можно было придумать какое-нибудь преступление и похуже, но все соглашались с тем, что такого еще никогда не случалось. Поэтому убийство малоизвестного барда никак не ухудшило бы его положения, а обо мне даже никто бы и не вспомнил. Исходя из этих соображений, мы чувствовали себя довольно неуверенно. Говорил Оуэн, и мне оставалось только надеяться, что он не будет перечить Конору, чего вообще-то от него вполне можно было ожидать.

— Мы вернулись, поскольку встретили в замке Мейв Фергуса МакРота и других.

Конор неспешно кивнул.

— Да. И что?

Я постарался выглядеть благожелательным, но так, чтобы при этом не казаться виноватым.

— Рассказ о том, что здесь случилось, показался нам… приукрашенным эмоциями из-за последних событий. Мы вернулись, чтобы узнать, что же произошло в действительности.

Это прозвучало вполне убедительно, и, я бы даже сказал, искренне. В сущности, говорить правду было особенностью ремесла Оуэна. Конор сделал рукой вялый жест. У него был такой вид, будто для него ничего не имело значения. Внезапно я ощутил злость, которую тщетно пытался подавить. Конор посмотрел на меня, и я понял, что он об этом знает. Он приподнял брови, приглашая меня говорить, и я решился произнести вслух мучившие меня вопросы.

— Ты убил Найзи?

Он слегка помедлил с ответом.

— Я… разрешил это.

— И его братьев тоже?

— Да, — это он произнес уже без колебаний.

— И ты захватил Дердру против ее воли?

— С этим дело обстоит не так просто.

Я посмотрел прямо ему в глаза. Это было то же самое, что заглянуть ночью в глубокий колодец. Там царили неподвижность, темнота и тишина.

Он оглянулся, потом посмотрел на Оуэна и затем на меня. Вид у него был сконфуженный. Я не мог припомнить, чтобы когда-либо видел его таким. Оуэн взглянул на Конора, потом на меня и поднялся.

— Я предоставлю вам возможность побеседовать наедине, — официальным гоном произнес он и вышел так быстро, что я даже не успел его остановить.

Хотя, в сущности, я был рад, что он ушел. Поведение Конора тут же изменилось. Он так наклонился в своем кресле, что оказался от меня почти на расстоянии вытянутой руки, и заговорил, уставившись в пол. Его голос звучал тихо и монотонно, говорил он торопливо и сбивчиво, будто боялся, что его остановят, и он не сможет начать снова. Иногда, чтобы услышать его, мне самому приходилось наклоняться так, что наши головы почти соприкасались.

— Я стоял на стене над воротами, — произнес он, не поднимая головы. — Лири, я увидел, что она смотрит на меня. У меня было столько добрых намерений. Я обещал Каффе, я обещал самому себе, я обещал Фергусу, что ничего непредвиденного не случится, ничего — я поклялся в этом. Но потом, — тут его голос стал еще тише, — когда она посмотрела на меня, я перестал видеть и слышать. Я не слышал птиц, не видел яркого солнца — не замечал ничего, кроме нее. Она заполнила меня, Лири, она заполнила меня, и я снова стал ощущать себя восставшим из пепла. И, одновременно с этим, другая часть меня шептала, что она моя, что я, не страшась предсказания, когда-то согласился взять ее в жены, чтобы помочь своему народу, что я ждал ее, и что ее украли у меня, и, что еще хуже, украдена она сыновьями человека, который навредил моему отцу. Я ощущал полный душевный упадок, мне казалось, что я схожу с ума. Не знаю как, но я выдержал это пиршество. Они подсмеивались надо мной и говорили, что я, должно быть, устал гоняться за ними, и как они ловко скрывались от меня, а она весь вечер смотрела на него. Я уже ничего не чувствовал — ни любви, ни страсти, ни ненависти, ни боли. Я даже не понимал, дышу ли я еще или уже нет. — Его голос превратился в едва различимый шепот. — Когда поздним вечером ко мне пришел Эоген со своим планом убийства, я не сказал ничего, я ничего не сделал, не сказал ему «да», но и не остановил. Я мог это сделать, но не сделал. Я ничего не чувствовал и не мог говорить. Когда они убили его, я ничего не ощутил, и когда они привели ее ко мне, я тоже ничего не ощутил. С того дня, как он умер, мы с ней спали в одной постели, ели одну и ту же пищу, дышали одним и тем же воздухом, и я понимал, что люблю ее больше жизни, Ольстера и богов, но, тем не менее, ничего не чувствовал, кроме пустоты. Раньше, когда я оставался без нее, я всегда верил, что однажды она снова станет моей, что она хочет меня и даже любит, что ее украли, и что, когда она вернется ко мне, все встанет на свои места. Но теперь… теперь, когда я получил ее, когда у меня нет соперников, я смотрю на нее и знаю, что она ненавидит меня, а когда мы лежим рядом, я вижу в ее глазах только зимний холод. Когда я обнимаю ее, она лежит неподвижно, а удовольствие, которое я получаю, причиняет мне больше боли, чем агония, терзавшая меня все время, пока она была с Найзи. В итоге я ничего не приобрел и потерял все. Получив то, что хотел, я не имею сейчас ничего из того, что мне необходимо. — Он впервые посмотрел на меня. — Мне не нужен твой ответ, или твое сожаление, или твое осуждение. Я только хочу, чтобы ты знал.