Ярослав Ивашкевич - Красные щиты. Мать Иоанна от ангелов

Мать Иоанна распростерла руки.

— Этого не приказывай, отец, не приказывай, — произнесла она вдруг своим обычным голосом. — Он меня будет ужасно мучить!

— Воздай хвалу святому распятию, — мягко, но твердо молвил отец Имбер.

— Нет, нет! — резко вскрикнула мать Иоанна сатанинским, истошным голосом. — Нет! Не воздам хвалу! Не покину этого тела, я в нем пребываю и в нем останусь. Никакие слова земные или небесные не выгонят меня отсюда. Нет! Нет! Я останусь в нем.

Тут мать Иоанна, распрямившись, встала на колени на верхней ступени алтаря и, гордо вскинув голову, обвела взглядом присутствующих, словно говоря: смотрите, вот я здесь и с места не сдвинусь!

Все четыре ксендза приблизились к ней, каждый с серебряным распятием в руке, и, показывая ей этот символ величайшей жертвенности, возгласили:

— Покорись!

Но бес не желал покориться, он вдруг принялся так яростно трясти тело матери Иоанны, что она скатилась по ступеням вниз и, упав на каменные плиты, начала биться об пол головой, стучать ногами, — неистовый стук глухим эхом отдавался в костеле; собравшиеся в ужасе замерли.

Ксендз Игнаций махнул рукой в сторону ризницы: Одрын и пан Аньолек принесли простую дубовую лавку с прикрепленными к ней длинными ремнями. Подняв с полу содрогающееся тело настоятельницы, они положили ее на лавку и крепко стянули ремнями. Затем стали поодаль. Бес перестал терзать тело матери Иоанны.

Все четыре ксендза подошли к лавке. Ксендз Брым и ксендз Сурин тоже сделали шаг вперед.

— Покорись! — закричали экзорцисты. — Покорись!

И приблизили четыре креста к лицу матери Иоанны.

Мать Иоанна завизжала безумно высоким, пронзительным голосом, потом внезапно умолкла. Ксендзы стояли, прислушиваясь, ожидая, какие слова прозвучат из уст одержимой.

Немного помолчав, она завопила:

— Да будут прокляты бог отец, и сын, и дух, и пресвятая богоматерь, и все царство небесное!

Народ в костеле зашумел, как море в непогоду. Ксендзы, простирая руки, успокаивали его. Королевич Якуб, зевая, кивнул Хжонщевскому, но тот, уставившись на мать Иоанну, ничего не замечал. Она скорчилась, скрутилась клубком, как змея, и вдруг, выскользнув из стягивавших ее тело ремней, скатилась на пол. Сестры опять разбежались во все стороны, издавая вопли ужаса или крича «осанна!».

Мать Иоанна вскочила на ноги, но ксендзы Имбер и Игнаций ухватили ее под руки и медленно подвели к алтарю, где стояли двое других ксендзов, только теперь каждый из них держал по два распятия в руках. Отец Соломон так разгорячился, что весь дрожал, и лицо его побагровело.

— Покорись, покорись! — повторяли экзорцисты.

Мать Иоанна извивалась в руках ведущих ее и изрыгала проклятия, показывая ксендзам большой, распухший, совершенно черный язык.

— Да будут прокляты, прокляты! — рычала она, пот струился у нее по лбу и по щекам, заливая глаза.

Вдруг она вырвалась из рук ксендзов и упала на колени на ступенях алтаря, — народ в костеле опять заволновался, а королевич Якуб взглянул на своих придворных.

Экзорцисты с крестами в руках приказывали бесу отвечать. Лицо матери Иоанны изменилось, в нем выразился ужас. Голова откинулась далеко назад, и послышался мощный голос, словно исходивший из самых глубин груди — imo a pectore [36] из самой груди (лат.) :

— О, святой крест! О, пресвятая владычица! Простите мне все мои кощунства!

Вопль радости грянул в костеле и сразу же стих. Мать Иоанна от Ангелов, побледнев, вскочила, зашаталась — и в глубоком обмороке упала к ногам экзорцистов.

Ксендз Сурин жил в монастыре в так называемом амбаре. То было большое деревянное строение в два этажа, стоявшее позади монастырского здания, торцом к хозяйственным постройкам. Внизу находились сараи и дровяной склад — владения Одрына, а по верху шла длинная деревянная галерея, на которую вела широкая, расшатанная лестница. На галерею выходили двери из расположенных в ряд комнат. Было их шесть, все одинаково небольшие, но удобные; в каждой окно глядело в монастырский сад, в каждой стояли большая кровать, стол, стул, на стене висело распятие. Тут обитали все ксендзы: Лактанциуш, Игнаций, Соломон, Имбер, отец Мига, духовник монахинь, — и, наконец, в последней, прежде пустовавшей комнатке поместили ксендза Сурина.

Ксендз Сурин привык к долгим службам, но после того дня отпущения грехов, после экзорцизмов, а затем вечерни он почувствовал усталость. Лег рано, не притронувшись к обильному ужину, который принесла ему сестра Малгожата, и даже не прочитав предписанных молитв. Вид одержимых монахинь и длившееся почти весь день изгнание бесов вселило в него ужас. Он был потрясен до глубины души. Сам опытный экзорцист, он впервые встречался с подобной групповой одержимостью.

Ему хотелось изгнать из мыслей это страшное зрелище, и он принялся думать о вещах, далеких от людыньского монастыря. Хотелось снова вернуться к воспоминаниям детства — он всегда обращался к ним, когда его одолевала и угнетала усталость от внешнего мира. Он любил воскрешать в себе ощущение некоего изначального зелено-голубого тумана, который, подобно мягко реющему тополиному пуху, окружал его когда-то, окружал и теперь, стоило лишь этого пожелать…

Странный покой наполнил его душу. Словно он, лежа неподвижно, погружался в теплые воды небытия. И из вод этих подымались, будто какие-то глубинные растения, будто лягушки, согретые весенним солнцем и превращающиеся в ласточек, воспоминания далекого детства: маленький хуторок, и строгий отец, и набожный работник Микита, которого впоследствии рехнувшийся мужик зарубил топором, но прежде всего — кроткая улыбка матери. Воспоминания эти развертывались не в нем, не в его душе, но словно витали где-то вверху, над ним, образуя полог, источавший тихую, усыпляющую музыку. Они жужжали вокруг него, подобно пчелам в улье теплым, летним днем.

Он вспомнил, как Микита, бывало, прислушивался к жужжанью пчел и по звуку определял, скоро ли будут они роиться. И радостное это жужжанье витало над усталой головой отца Сурина, вселяя нежданное счастье и покой. Незаметно спускался сон, еще смешанный с явью, и мыслями своими он уже не владел. Но все страшное, все самое горькое отделялось от него, уходило куда-то вдаль, оставляя его в состоянии тихого блаженства. Всплыло вдруг воспоминание о матери Иоанне, но и в нем не было отравы. Напротив, от него исходили мир и свет. Ксендз Сурин уже не помнил жуткого выражения ее лица во время экзорцизмов, только видел, как она идет в серебристом свете хмурого сентябрьского дня, робко — и будто ослепленная — выступает во главе станки монахинь. Какой чистой казалась она тогда, как прозрачен был взгляд ее голубых глаз!