Пьер Ла Мур - За пределами желания. Мендельсон

Дрезденский эпизод был повторен, расширен и сделан одним из многих. Ведь Феликс часто ездил в Дрезден, не так ли? А его поездки в Англию и Париж? У него, возможно, и там были женщины. А поскольку он был таким порочным человеком, всё, что он защищал, было порочным тоже. Эти «Страсти», к примеру. В конце концов, он не был даже рождён христианином — как он осмеливался дирижировать произведением о страстях Господа нашего Иисуса Христа? Даже старая, дискредитировавшая себя ложь о еврейском заговоре высунула свою седую голову и нашла приверженцев.

Работавший на ферме герр Ховлиц становился всё более встревоженным.

— Не понимаю, почему вы не уходите в отставку, — упрекнул он Феликса.

— Я и сам не понимаю почему. Но они не заставят меня уйти в отставку, и я не уйду.

Это была правда. В своём заявлении городской совет с сожалением сообщал, что статус Гевандхаузской ассоциации не предусматривал подобную ситуацию, и поэтому было бы незаконным, если бы совет попечителей освободил герра директора от его высокого поста. «Несомненно, однако, — добавлял Мюллер с елейным порицанием, — что он увидит свою непригодность и уйдёт по собственному желанию».

Но тем не менее герр директор не видел или не хотел видеть свою непригодность и безнадёжность своего положения, и герр Ховлиц с каждым днём становился всё удручённее.

— Пожалуйста, Феликс, уйдите в отставку, — убеждал он. — Ваше упрямство может толкнуть Крюгера на какой-нибудь отчаянный поступок. Вы подвергаете опасности не только себя, но и многих невинных людей. Помните, этот человек сумасшедший, он способен на любое безумие.

Феликс кивнул.

— Вы правы, — признал он вескость аргументов банкира.

Однако каждое утро, подобно выбившемуся из сил боксёру — экс-чемпиону, выходящему, спотыкаясь, на ринг при звуке гонга, он возвращался в Лейпциг, оставляя на ферме дрожащую, бледную Сесиль. Его голова раскалывалась от боли, а в ушах звенели предупреждения герра Ховлица.

Сесиль тоже доставляла ему боль, но иначе. Своим молчанием, беспрекословным повиновением и признаками собственного страдания. В отличие от банкира, она не делала попыток показать мужу безрассудность его поведён ид. Вместо этого она чувствовала, что каким-то потаённым уголком мозга восхищается его бесполезным мужеством, как можно восторгаться галантным, но тщетным жестом. Но она жила в неослабевающем страхе перед тем, что может с ним случиться. Сесиль понимала, что он близок к пределу морального и физического истощения, и с отчаянием наблюдала, как Феликс расходует последние резервы сил и нервной энергии. Временами она почти ненавидела его за то, что он любил свой долг больше, чем её. «Разве он меня совсем не любит? — рыдая, спрашивала она герра Ховлица. — Разве ему всё равно, что я чувствую и что будет со мной, если с ним что-нибудь случится?»

Её силы были подорваны, и Феликс понимал это. Вид её прелестного личика, искажённого страданием и страхом, вызывал у него приступы самобичевания. Он не разрешил ей встречать его вечером у Гевандхауза, но не мог запретить ей, полузамерзшей и осунувшейся, ждать его у дороги.

— Силетт, моя бедная Силетт, — пробормотал он однажды, когда подсаживал Сесиль на сиденье экипажа и закутывал её плечи в свой плащ, — что я сделал с тобой! Я не должен был никогда втягивать тебя в это дело.

Она подняла на него голубые глаза.

— Я бы стала ненавидеть себя, если бы ты этого не сделал, — сказала она, улыбаясь, с любовью и облегчением оттого, что по крайней мере на несколько часов он был в безопасности и она находилась в его объятиях.

Так прошла неделя, показавшаяся им вечностью. Ледяной февральский ветер не унимался. Он всё дул и дул долгими, свистящими, сводящими с ума порывами на усыпанные снегом крыши фермы, прорываясь сквозь голые деревья, расшатывая ставни, наметая снежные сугробы под двери, гудя в печных трубах в бессмысленной, монотонной ярости.

Вечерние репетиции всё ещё проводились, но на певцов напало угрюмое беспокойство. Почему они всё ещё продолжали приходить, было для Феликса загадкой. Их вера иссякла, они знали, что «предприятие» обречено на неудачу, раскачиваясь, как смертельно подрубленное дерево перед тем, как упасть. Однако они приходили из какой-то непонятной преданности, которую не могли объяснить самим себе, как солдаты, собирающиеся вокруг генерала, который вёл их к поражению.

Их чувства по отношению к Феликсу были сложными. На самом деле им было всё равно, что произошло в Дрездене. Если его жена была согласна простить и забыть, они были готовы сделать то же. Несомненно, он был жертвой заговора, и им было его жалко. Но жертвы не побеждают, а навлекают несчастья на головы их последователей. С болью в сердце они решили, что ошиблись, поверив в него. Когда придёт возмездие, оно тяжелее всего ударит по ним. Они боялись, и, поскольку больше не верили в окончательный успех, их исполнение ухудшилось. Ожидая роспуска, они больше не старались.

Уныние повисло над репетиционным залом, всего несколько дней назад бывшим таким оживлённым.

Только Магдалена не поддалась атмосфере паники. Она по-прежнему переходила от группы к группе, резкая на язык и не покорённая по духу, стыдя их за малодушие, двигая пышной грудью и отпуская ядовитые насмешки. «Молоко и тыквенный сок — вот что вытечет из ваших вен, когда доктора разрежут вас... Слепые, как летучие мыши, и с блошиными мозгами — вы, наверное, верите этим лейпцигским лицемерам! Да, лицемеры — вот кто они такие, все до последнего. Послушать их — можно подумать, что они просто ангелочки. А как же насчёт его светлости? Почему газеты не пишут о нём, почему пастор не произносит речи о нём? Сама Ольга говорила мне, что возмущена тем, как травят бедного герра директора. Но подождите, я всё-таки приведу её сюда. Это даст пищу для разговоров». Жалкий вызов Магдалены был гласом вопиющего в пустыне. Певцы устало пожимали плечами. Какое им дело до Ольги и его светлости? Они бедные люди, беззащитные и запуганные.

Обеды на ферме теперь были молчаливыми и унылыми. Шмидт был предупреждён о том, что его сомнительное право на эту ферму будет скоро проверено. Щёки Гертруды скорбно обвисли. На простом и добром лице Танзена были написаны тревога и замешательство, оттого что он оказался по уши в этой злополучной авантюре. Несколько дней назад он нашёл свой лейпцигский каретный сарай разгромленным, окна выломанными, дверь болтающейся на одной петле. Что станет с ним и его семьёй, когда это всё кончится?

— Я знаю, что пришла развязка, — сказал Феликс жене однажды вечером, когда они собирались ложиться спать. — Я знаю, что потерпел поражение и нет ни малейшего шанса исполнить «Страсти» на Вербное воскресенье. Я знаю, что ты несчастна, и герр Ховлиц прав: абсурдно продолжать ездить в Лейпциг.