Пьер Ла Мур - За пределами желания. Мендельсон

— Я уже видел себя обнаружившим рукопись и исполняющим Баха с Гевандхаузским оркестром, как это несколько лет назад произошло с первым исполнением шубертовской «Неоконченной симфонии». Помнишь?

Она кивнула, но он видел, что она не помнит. Для неё «Неоконченная симфония» Шуберта была всего лишь ещё одной кипой нотной бумаги, лежащей на письменном столе в течение нескольких недель и применённой на каком-то обычном концерте Гевандхаузского оркестра.

Он резко поднялся:

— Не обращай внимания. Я пойду пожелаю детям спокойной ночи.

Поздно вечером, прежде чем затушить свечу, Сесиль сказала:

— Мне не хочется, чтобы ты ехал в Англию.

— Мне тоже, но я пробуду недолго, и перемена обстановки пойдёт мне на пользу. Ты знаешь, как я люблю Англию.

Её щека прижималась к подушке, но глаза медленно обводили его лицо.

— Ты действительно здоров?

— Я же сказал тебе, что хорошо себя чувствую. Просто немного устал.

— Ты слишком много работаешь, вот в чём дело. Тебе нужен отпуск. — Она наклонилась и поцеловала его в щёку. — Спокойной ночи, дорогой, — проговорила она, отворачиваясь, чтобы задуть свечу.

Она ничего не поняла. Ей казалось, что отпуск решит все проблемы.

— Спокойной ночи, дорогая.

Теперь всё погрузилось в темноту. Она повернулась на бок и, возможно, уже спала. Как прекрасно быть спокойной, не иметь ни боли, ни мучительной тайны...

Наконец он тоже уснул, и ему снилось, будто его мозг грызёт крыса. Он задрожал и пробудился. Сесиль пошевелилась и что-то пробормотала, но не проснулась.

Он лежал неподвижно, покрытый холодным потом, с широко открытыми глазами, прислушиваясь к стуку собственного сердца, словно к колоколу в ночи.

Как обычно, его друг Карл ждал его на Чаринг-кросс. Он выглядел очень франтовато в бледно-голубом сюртуке, с приветливой ухмылкой на полном розовом лице. Он не изменился, подумал Феликс с уколом зависти. Годы, казалось, стекали по его гладкой, словно младенческой, коже, как с гуся вода.

— Как поживаешь, старый развратник?! — воскликнул Феликс, когда карета отъехала от станции и погрузилась в суматоху лондонских улиц. — При той жизни, которую ты ведёшь, ты должен был бы выглядеть как сморщенный стручок, если бы была какая-то справедливость, а вместо этого ты похож на утреннюю розу. Ты — живая ода пользе порока.

— Это правда, — признал дипломат с притворной скромностью. — Я хорошо себя чувствую. Добродетель не всем полезна, и мне тем более. Я попробовал однажды. Перестал пить, рано ложился спать, избегал женщин. Даже заплатил по долгам. Через два месяца я сделался жёлтой тенью самого себя. Однако, — продолжал он, откидываясь на кожаную спинку сиденья, — я полностью обязан своим теперешним отличным состоянием собственным усилиям по самосохранению. В ноябре прошлого года я немного простудился и по ошибке вызвал врача. С тех пор его заботы были постоянной угрозой моему здоровью. Я чувствую себя хорошо только тогда, когда поступаю вопреки его советам. В конце концов, слишком много требовать от врача, чтобы он хотел вас вылечить, если его благосостояние зависит от вашей болезни, не правда ли?

Феликс улыбнулся ему с печальной нежностью. Приятно было снова находиться в Лондоне, в городе в весеннем наряде жемчужно-серого неба и нежно-зелёной зелени. Приятно было снова поехать на Бьюри-стрит с жизнерадостным и преданным другом. Счастливчик Карл. Он всегда знал, как играть в коварную и опасную игру с Жизнью. Он всегда сохранял свой энтузиазм, даже теряя иллюзии, удобно устраиваясь в жизни, словно в уютном кресле, выдавливая несколько радостей и каплю-другую мудрости и счастья из каждого прожитого дня.

— Я не спрашиваю тебя, чем ты занимаешься, — заметил Карл, приподнимая свой серый цилиндр перед пожилой леди в блестящей амазонке. — Твоя жизнь в Лейпциге кажется такой благородной, такой добродетельной и скучной, что я не мог о ней слышать.

Они проезжали через пасторальную элегантность парка Сент-Джеймс. Мимо них проносились всадники и амазонки, оставляя в ушах грохот лошадиных копыт. Деревья просыпались от зимней спячки. Время от времени молодые мужчины и женщины, сидящие на высоких сёдлах велосипедов, вызывали в памяти Феликса воспоминания о Марии и своей безрассудной юности.

Феликс не стал протестовать, и Карл продолжал:

— Что касается меня, эта зима была незабываемой. Я имел необычный опыт быть любимым назло, так сказать. Одна дама выбрала меня в качестве любовника с единственной целью заставить своего мужа ревновать. Женщины иногда придумывают такие хитроумные манёвры. В течение трёх месяцев я пользовался этим прелестным созданием, всё время ожидая, что её муж узнает о том, что стал рогоносцем, и убьёт меня как бешеную собаку.

— Ну, как видно, он этого не совершил, — усмехнулся Феликс.

— Мы делали всё: целовались на публике, назначали свидания громким шёпотом, старались, чтобы нас засекли в компрометирующих tete-a-tete за портьерами. Всё напрасно. Бедняга настолько верил в добродетельность своей жены, что не допускал в этом ни малейшего сомнения. В конце концов нам пришлось сдаться. По моему предложению она вернулась к любящему человеку.

Экипаж въезжал на Бьюри-стрит. Высунувшись из окна, Феликс узнал очаровательный кирпичный дом, где провёл так много счастливых часов.

— Даже цветы в горшках распустились, — тихо произнёс он. — Ничто не изменилось.

— Но хозяин изменился, — возразил Карл, приготовившись вылезти из кареты. — У меня было с ним столько неприятностей из-за арендной платы, что в конце концов я решил, что проще купить этот дом. — С ворчанием он протиснул своё тучное тело в дверь и остановился перед ступенями.

Последующие три недели принесли Феликсу такой вихрь предложений, как концертных, так и светских, что он мало видел своего друга и не имел времени для собственных мрачных мыслей. Он исполнил ораторию «Илия» в зале Эксетерского собора и снова познал триумфальный успех. Ещё одна овация ожидала его в Манчестере, а несколько дней спустя — в Бирмингеме. По возвращении в Лондон он сделался самым желанным светским львом сезона. Вскоре количество приглашений стало, настолько огромным, что он поручил Карлу отбирать обеды и приёмы, которые мог бы почтить своим присутствием.

— Доверься мне, — заявил его друг с решительным видом. — Я буду непреклонен. Ничего ниже посольств и герцогинь. Ничего не поделаешь. Я должен сделать из тебя сноба.

По случайному совпадению в это время в Лондоне оказалась Женни Линд, и Феликс возобновил тёплую дружбу с великой шведской певицей. В качестве доказательства своего восхищения он даже аккомпанировал ей на её концерте, где она пела одну из мазурок Шопена с непостижимой каденцией, написанной специально для неё. Вместе они раскланивались перед восторженной аудиторией.