Пьер Ла Мур - За пределами желания. Мендельсон

Лицо Крюгера сделалось пепельно-серым, почти таким же, как его глаза, и на мгновенье превратилось в белую маску гнева.

— Люди искусства любят высмеивать добродетель, — мрачно усмехнулся он, — но факт остаётся фактом: мы не должны потакать скандалу нашими аплодисментами и давать деньги человеку, чья жизнь является вызовом всем моральным устоям. В Париже могут смотреть сквозь пальцы на такие вещи, но у нас, в Лейпциге, более высокие нормы поведения.

— Несомненно, — саркастически заметил Феликс, — герр Крюгер провёл сравнительный анализ степеней добродетели среди городов, но, к сожалению, наши более высокие нормы поведения не дают концерты, а месье Шопен даёт.

Среди попечителей пробежал смешок. Под внешне пассивным выражением лица мэр про себя улыбнулся.

— Я вижу, что вы одобряете поведение месье Шопена, — ледяным тоном процедил Крюгер.

— Ни одобряю, ни не одобряю. Я просто указал на то, что его личная жизнь не имеет отношения к его работе. Он великий пианист, и этого должно быть достаточно.

— Я бы сказал, что для человека, которого называют первым гражданином Саксонии, ваши моральные нормы очень нетвёрдые.

— Можете говорить что хотите.

— Вы же не станете отрицать, что Шопен и Жорж Санд любовники?

— Я не буду ни отрицать, ни признавать этого. Просто не знаю. Возможно, вы скажете нам, как вы узнали, что они любовники. Вы что, владеете секретной информацией по этому вопросу?

Крюгер пожал плечами:

— Странно. Это все знают.

— Ну, я не уверен, — сказал Феликс с невинным видом. — Месье Шопен живёт в Париже, на Плейс д'Орлеан. Мадам Санд проводит большую часть года в своём загородном доме в Ноане. Правда, он гостил там, но там же были и Бальзак, и Лист, и Берлиоз, и большинство великих людей искусства нашего времени. Что, они все её любовники? У вас есть какая-нибудь альковная информация по этому вопросу? Включает ли она подсматривание в замочную скважину?

Феликс знал, что зашёл слишком далеко, но не мог скрыть сарказма. Он чувствовал, что создаёт себе смертельного врага, но вид этого мерзкого старика, пачкающего имя его друга, привёл его в ярость. Он уже чувствовал пульсацию в висках, предвещавшую головную боль. На мгновенье ему захотелось объявить об отставке, воспользоваться этим инцидентом, чтобы уехать из Лейпцига. Видение Шопена, умоляющего его организовать концерт, потускнело, и вместо него другое промелькнуло в мозгу. Он не мог уехать, ему нужен оркестр, чтобы исполнить «Страсти»...

— Я думаю, что эта дискуссия слишком затянулась, — сказал он, устало проводя рукой по ноющему от боли лбу. — Личная жизнь человека — это его достояние. Все свободы ничего не стоят без права на личную жизнь. Я надеюсь, что совет согласится со мной. Каково бы ни было решение, я примирюсь с ним.

Мэр обвёл всех взглядом.

— Уверен, что выражу мнение совета попечителей, поблагодарив наших почтенных герра директора и почётного попечителя за обмен мнениями. — Он говорил официальным тоном, лишённым эмоций, подобно великодушному императору, вносящему примирение между возбуждёнными и глупыми соперниками. — Благодаря таким дискуссиям и достигается прогресс.

Он видел вокруг себя одобрительные кивки попечителей и улыбки облегчения. Он хорошо знал и понимал их, этих эгоистичных и осторожных бюргеров, разыгрывающих из себя покровителей искусства. Они хотели мира. Им было всё равно, будет играть Шопен или нет, была у него любовница или нет. Им не нужны были неприятности. Открытая размолвка между мэром и первым советником могла привести к вражде, и тогда им пришлось бы делать выбор, на чьей они стороне, и заявлять о своей лояльности. На самом деле они были лояльны только к самим себе...

— Однако, поскольку начались переговоры... — Об этом ничего не было сказано, и Феликс пристально посмотрел на Мюллера, но тот притворился, что не видит, и продолжал своим резонирующим и елейным голосом: — Мы надеемся, что месье Шопен своим мастерством развеет сомнения, возникшие по поводу его личной жизни, и снова наш любимый Лейпциг, наши Афины-на-Плейсе, станут сценой очередного значительного события в искусстве. Более столетия гевандхаузский зал...

Феликс больше не слушал. Он чувствовал себя усталым и на редкость расстроенным. В голове больно стучало. Он нажил смертельного и могущественного врага, но не приобрёл новых друзей. Для горожан он по-прежнему был иностранцем из Берлина. Мюллер, как он ясно видел, никогда не будет его другом. Мэр не мог позволить себе стать чьим бы то ни было другом. Его положение было слишком уязвимо, ему приходилось быть осторожным...

Мэр закончил речь в своём обычном цветистом стиле. Затем резко ударил молоточком по столу и объявил заседание закрытым.

Попечители с шумом отодвинули стулья и поспешно начали уходить. Крюгер ушёл одним из первых, а за ним вскоре последовал мэр. Другие попечители тоже ретировались, бросая на Феликса равнодушные взгляды. Оставшись один, Феликс уронил голову на руки. Почему он не дал кому-нибудь другому сражаться с Крюгером? Теперь, как раз тогда, когда ему как никогда нужна была поддержка совета для исполнения «Страстей», он ослабил свои позиции. Совет нелегко будет убедить выделить необходимые средства для хора, солистов, дополнительных репетиций оркестра...

Он чувствовал себя подавленным и одиноким. Если бы только Сесиль понимала его, если бы только была на его стороне, если бы только знала, что он должен исполнить «Страсти», что это и есть подлинная цель его переезда в Лейпциг! Но она не могла понять. Странно, что она, которая ощущала мистический импульс переехать в Лейпциг, не понимала, что пачка старой бумаги могла придать смысл жизни. Он сыграл для неё несколько фрагментов из «Страстей», старался заставить её почувствовать грандиозность этой гигантской работы. В её глазах он прочёл недоумение. Как мог человек так переживать из-за старой церковной музыки?.. Бедная Силетт! Он слишком много требовал от неё. Лишь огромная любовь достаточно слепа, чтобы создать слепую веру...

Он устало ссутулился и начал собирать бумаги, когда дверь открылась. Швейцар протянул ему записку и молча вышел. Он развернул бумажку, и в глаза ему бросились четыре слова: «Вы за это ответите».

Записка была написана большими неровными буквами. Подписи не было, но он знал, от кого она.

— Ты сказал совету о «Страстях»? — спросила за ужином Сесиль.

Он отрицательно покачал головой:

— Не было возможности. — Лучше бы она не говорила, не задавала вопросов о собрании. — Ты водила Карла к парикмахеру? — сказал он, чтобы переменить тему.

Он увидел, что не водила.

— Почему? Ты знаешь, что он ненавидит длинные локоны. Они делают его похожим на девочку.