Тейн де Фрис - Рембрандт

Хейман собирает разбросанные листы, а де Конинк стоит у окна и смотрит на город, окутанный фиолетовой дымкой. Свежеет. Почти неподвижны корабельные мачты над дальними домами. Слышно, как в соседней комнате вполголоса напевает Ульрих; иногда Маас, прерывая его, произносит несколько слов. И снова тишина. Евреи уже празднуют субботу.

Филипс де Конинк, обернувшись к Хейману, долго в него всматривается. В мягком, задумчивом вечернем освещении ему точно впервые бросается в глаза красота бледного лица в рамке темных волос. Хейман сидит, склонившись над столом, и крупные локоны падают ему на лоб и виски. У него красивые руки с длинными пальцами. На округлых щеках удлиненного лица играет нежный румянец; пухлый маленький рот улыбается.

«Совсем как девушка!» — мелькнуло у де Конника. Мысль эта, вдруг пришедшая ему в голову, пробуждает в нем тайную радость; он смотрит в блестящие глаза Хеймана, над которыми трепещут длинные девичьи ресницы.

Но вот взгляд его падает на бумаги.

— Что это? — спрашивает он, показывая на листок, лежащий перед Хейманом.

Хейман смеется, и его звонкий смех разносится по комнате.

— Я тут перевел стихи… С французского, из книги дю Белле.

Он берет исписанный листок, разглаживает его и отставляет в сторону чернильницу. Филипс де Конинк, глядя на Хеймана, с трудом удерживается, чтобы не схватить эти узкие девичьи руки и не прижать их к своей груди.

Странно… Филипс де Конинк никогда не любил женщин. Ни в Италии, ни во Франции. И здесь, в Голландии, он брезгливо отворачивается от созданий с красными тугими щеками, широкими бедрами и слишком пышной грудью. Ему претит все, что имеет какое-либо отношение к женщинам: мужские разговоры о них, скабрезные остроты, шуточные песни и проказы. Дело даже не в них, пожалуй, Филипс де Конинк не лучше любого другого мужчины. Но, слыша подобные разговоры, он всегда содрогается от одного и того же воспоминания: однажды, когда он был еще подростком, на грязной, горбатой уличке его остановила туго затянутая в корсет, вызывающе одетая, пропахшая потом женщина и, что-то томно шепча, бесстыдно прижала к стене… Позднее он узнал, какой дурной славой пользуется квартал, в который он случайно забрел в тот вечер. Его уверили также, что лишь немногие женщины позволяют себе столь предосудительное поведение. Но он узнал это слишком поздно. Отныне пятнадцатилетнему мальчику все женщины представлялись похотливыми, дурно пахнущими существами в чересчур узких платьях; они, эти бесстыжие, отвратительные существа, заслуживали только того, чтобы взять их да всех вместе, как зачумленных, загнать куда-нибудь в огороженное место, подальше от жилых кварталов. Филипс чуждался женщин отнюдь не из страха или робости и даже не из соображений нравственного порядка, а единственно из брезгливости: он считал их самыми низкими и отталкивающими созданиями.

Но несколько исключений он признавал.

Это, во-первых, была его мать, спокойная и сердечная женщина. Она умерла еще в его раннем детстве.

Вторым исключением была его маленькая подружка Изабелла ле Блон, дочь шведского консула, в доме которого часто бывал отец Филипса. Изабелла, его хрупкая, тоненькая, похожая на мальчика соседка, — как часто он играл ее шелковистыми волосами, пропуская их между пальцами! — не дожила и до поры своей юности.

И еще Саския ван Эйленбюрх нравилась ему. Он знал ее в те времена, когда она гуляла по Амстердаму с Рембрандтом — стройная, белокурая и нежная; такой была бы, вероятно, Изабелла, если бы смерть не унесла ее. И Саския, кроткая фрисландка, перед портретами которой де Конинк подчас стоит в раздумье, тоже рано ушла из жизни.

Далеких, рано умерших женщин он почитает, но мимо живых Филипс де Конинк проходит с отвращением и скрытой ненавистью.

Ему тридцать лет. Его глаза покоятся на Хеймане Дюлларте. Горячая волна странного, неизведанного чувства приливает к его сердцу. «Девушка, девушка!» У Хеймана темные, волосы, большие глаза и изящные руки; вот он стоит, благородный и стройный, в своей черной бархатной одежде с узким кружевным воротником, свободно прилегающим к шее.

Филипс де Конинк чувствует, как его охватывает нетерпеливый и смутный восторг влюбленного, когда в тишине комнаты раздается голос Хеймана.

Филипс де Конинк прислушивается к словам. Он не верит в поэтический талант своего друга. Просто он упивается музыкой голоса Хеймана.

«О красота земли! О великолепие жизни! О вечные томления юности! Несу вам розы и левкои, букеты лилий лебединых…» — Тысяча голосов просыпается в душе Филипса, тысяча голосов вторит этой чудесной, неведомой мелодии, и каждый голос сильно и настойчиво вновь пробуждает в нем чувство, похожее на тоску по родине, то самое чувство, которое погнало его, восемнадцатилетнего юношу, на юг. О вы, итальянские ночи; и свет луны, трепетно переливающийся в глубокой синеве неба серебром и бронзой; и ветер, легким вздохом проносящийся над садами; «крылатым братьям ветеркам, что вольно странствуют по свету»…

…Стремительно сжимает он руки Хеймана.

Тот смотрит на него с удивлением: глаза Филипса словно молят его: «Повтори, о, повтори!»

Возможно ли? Хейман не привык, чтобы Филипс восхищался его стихами. Всегда было наоборот. Однако по выражению его лица юноша видит, что на этот раз он написал нечто поистине прекрасное. И даже кого-то этим осчастливил. Впервые в жизни его стихи осчастливили человека. И вот растроганный Дюлларт повторяет мелодичную страстную песнь веяльщика, обращенную к ветрам, и Филипсу де Конинку снова слышится неземная музыка. И когда Дюлларт умолкает, Филипс встает, по-прежнему крепко держа его руки. Он притягивает Хеймана к себе. Тот не сопротивляется и смотрит на него с изумлением и нежностью. Филипс де Конинк — словно кроткий и страстный влюбленный. Как влюбленный обнимает он своего друга. «Девушка, девушка!» И как влюбленный он ищет румяный рот юноши, робко отвечающий на поцелуи.

Взволнованные сходят они вниз по лестнице и окунаются в весеннюю ночь. Амстердам спит, погруженный в глубокую тишину. Над домами таинственно светит луна. Вода, лунный свет и низкие облака сливаются в ночном сумраке. Друзья идут, точно влюбленные, взявшись за руки. Де Конинк ласково проводит пальцами по вискам и темным волосам Хеймана.

Поглощенные друг другом, они долго еще скитаются без цели. Порой останавливаются на мосту, где нет домов, а поэтому несколько светлее, и тогда Филипс заглядывает юноше в глаза. И снова они долго стоят, прильнув друг к другу.