Тейн де Фрис - Рембрандт

В. школе Титус не только научился читать и писать, но и кругозор его стал шире. Постепенно приподнималась завеса над тем, что прежде казалось непонятным. По глазам мальчика можно было видеть, что он во многом начинает разбираться. От прежней наивности не осталось и следа. Беспокойным и испытующим взглядом окидывал он по очереди отца и мать, переводил глаза с одного взрослого на другого. Но стоило кому-нибудь ответить на его взгляд, как он, потупившись, принимал вид полного равнодушия. Титус-подросток, утративший прелесть малого ребенка, реже привлекал Рембрандта как модель, и он не замечал все растущей замкнутости сына. Живописец знал внутренний мир только тех, с кого писал картины; когда он создавал чей-нибудь портрет, у него как бы появлялся новый орган чувств, который помогал ему проникать в самые сокровенные тайники мыслей и желаний своей модели, ко всему другому он был слеп и глух. Он не видел, что Титус гораздо более скрытен, чем можно было предположить. А в последнее время мальчик все чаще играл на улице, и Хендрикье уже не могла уследить за ним. Даже Ульрих Майр, с которым он по-прежнему спал в одной кровати, не узнавал своего маленького друга.

Вот так и рос он в одиночестве. Правда, в школе среди сверстников у него было немало товарищей; но хотя всех их одолевали, по-видимому, одни и те же вопросы, им и в голову не приходило заговаривать о них. Да и кто в состоянии ответить детям на их вопросы? А сами они на это неспособны. С гораздо большим успехом они занимались другими вещами. Например, в сумерки отправлялись бродить по городу и проказничали, стучали в двери или в ставни домов, откуда сквозь вырезанное сердечком отверстие струился слабый свет; простодушные обитатели этих домов меньше всего ожидали, что их понапрасну потревожат. А в узких переулках и на перекрестках, где легко было укрыться или удрать от рассерженных прохожих, мальчишки до смерти пугали людей пронзительным свистом и криками. Чаще всего в сумерки, под покровом наступающей ночи, они носились по улицам вдоль бесконечных фасадов домов, плутая в лабиринте жилых кварталов. В тесных и темных закоулках играли в «разбойников» и содрогались от наслаждения и страха, встречая пьяных матросов и слыша их брань, что усиливало ощущение опасности и жути. Перед детьми открывался новый мир. Все, что еще так недавно казалось тайной, теперь прояснялось. Внутренние дворы и тупики, на которые они прежде с вожделением взирали издали, отныне были завоеваны и исследованы. Таинственный покров, скрывавший столько неизвестного, был сорван. Титус узнал, как называются ближайшие здания в их квартале — дома, башни, городские ворота и тиры; он видел залы, где собирались различные гильдии, видел бойни, площадки для игры в мяч. Волшебные сказки, одна увлекательнее другой, сменяли друг друга.

А что же находится там, за водами реки Эй, где в полдень, как в зеркале, отражается солнце? Может быть, море? И есть ли еще дальше земля, или там конец света? Куда ведут дороги от ворот Святого Антония? И какие села видны с городского вала?

Титус, припомнив трешкоут, поездку к бабушке в Ватерланд, ее хутор и деревянные башмаки, начал хвастать перед мальчишками. И они тоже порылись в своей памяти: при хорошем воображении не трудно пустить пыль в глаза рассказами о своих путешествиях или каких-нибудь приключениях.

В сумерки начинались игры. Катали обручи, играли в шарики, в прятки. Какой-то страх не покидал Титуса даже во время игр, хотя это чувство ничуть не похоже было на страх перед школьными сорванцами. Сумерки невольно навевали грусть. Небо над последней желтой полоской заката становилось густо-серым, ароматы постепенно таяли и смешивались, дома превращались в тени, а шпили башен уже не блестели. В тишине раздавался колокольный звон. На поверхности воды не видно было даже ряби. Прохожие брели как будто медленнее и исчезали вдали, словно растаяв в тумане. Слышны были только голоса детей, с криками носившихся по площадке для игр, окруженной высокими каштанами. С приближением ночи Титусом овладевали странные ощущения. Хотелось еще немножко побыть на улице, содрогаясь от страха и восторга. И все же он рад был, когда за ним приходили служанка или мать, а иной раз — кто-нибудь из отцовских учеников; разыскав мальчика, они уводили его домой.

В сумерки ребята отправлялись в походы. И где только они не бывали! Они обегали все места, привлекавшие их своей таинственностью, где можно было увидеть интересные вещи и удовлетворить свое любопытство. Сразу же за Бреестраат жили евреи; бедняки ютились в узких коридорах, на лестничных площадках или глубоко в подвалах. Титус знал несколько евреев, тех, которые бывали у отца. Они, конечно, жили в гораздо более просторных и красивых домах, чем многие другие. У отца бывал, например, раввин Манассия бен-Израэль и потом еще — Эфраим Бонус. Бонус совсем недавно заходил к отцу в мастерскую, где Титус как раз затеял игру.

— В чьей школе он учится? — спросил Эфраим Рембрандта, и тот назвал учителя. Эфраим покачал головой.

— Да разве это школа! Он там ничему не научится.

— Катехизис он будет знать, — насупив брови, ответил Рембрандт.

Эфраим Бонус сочувственно и одновременно с легкой насмешкой взглянул на Титуса и добродушно спросил:

— А ты знаешь катехизис?

Титус сложил за спиной руки и откинул назад голову, — совсем как его школьный учитель, когда класс приступал к пению; звонким мальчишеским голосом Титус так бойко отбарабанил тексты, что по щекам еврейского ученого покатились слезы от смеха. Даже Рембрандт, не терпевший каких-либо насмешек над религией, тоже рассмеялся.

— Вот видите, мастер, какой у вас ученый сын, — с трудом проговорил, наконец, Эфраим Бонус.

И, слегка шлепнув Титуса, он выпроводил его из мастерской.

О чем говорили потом отец и Эфраим Бонус? Может, о нем? Может, о том, чтоб ему больше не ходить в школу, которую он с первой минуты возненавидел? Мальчик терялся в догадках и предположениях. Но уже на следующий день он обо всем позабыл.

Дом Эфраима Бонуса выходил окнами на улицу. Иной раз вечером Титус и его товарищи видели в доме Бонуса семисвечник с зажженными свечами. Над входной дверью висела серебряная звезда. Ученый, накинув на плечи молитвенное одеяние в черную и белую полосы, сидел за столом и медленно, словно в раздумье, покачивал головой. В другой раз, на пасхальной неделе, весь дом Бонуса был украшен зелеными гирляндами, а из окон неслись какие-то вкусные и необычные запахи, слышалось тихое пение; слова песен были непонятны и мелодии незнакомы. Так представали перед детьми все новые тайны, и загадочность их окружала жизнь ребят, как обещание чего-то прекрасного.