Тейн де Фрис - Рембрандт

Строже и выше показались мальчику ряды домов, отражавшиеся в водах каналов; как будто выше стали и круглые купола и башни с островерхими шапками, сверкающими на июльском солнце.

Перезвон колоколов мелодично отмечал каждый час дня. По каналам, которые казались теперь Титусу совсем не такими зелеными и более мутными, чем прежде, двигались лодки огородников с грузом красных и оранжевых фруктов. Возгласы и гудки неслись над сверкающей водой. Из боковых каналов, медленно покачиваясь, выплывали плоскодонные баржи. Они степенно пришвартовывались к большим торговым судам цвета бронзы. Не спуская флагов, суда выгружали свои товары на баржи, и те, выйдя за арку высокого моста, вскоре скрывались из виду. На набережных стояли шум и деловая суета. Из торговых контор торопливо выбегали писцы с перечнями товаров и фрахтовыми свидетельствами; с кораблей отдавались на берег распоряжения, а подчас оттуда неслось и соленое словцо. Возле сложенных в кипы товаров сновали уличные мальчишки. Зоркие блюстители порядка важно прохаживались вдоль домов и подозрительно поглядывали на мальчишек. Вдруг все замерло; из боковой улицы, громыхая, вынырнула коляска — невиданное зрелище! — и, прыгая по булыжной мостовой, помчалась по набережной; но вот из лавки какого-то купца вновь послышался приказ, и все опять лихорадочно задвигалось.

На больших площадях стояли солидные и внушительные дома с потемневшими, стертыми ступеньками у подъездов. Над многими входными дверями Титус видел щиты с гербами и глубокомысленные латинские изречения, которых даже сам отец не мог ему растолковать; взгляд Титуса то и дело останавливался на позолоченных цифрах, указывавших год постройки. По мере приближения к Бреестраату дома, чаще всего выкрашенные в красный цвет, становились все меньше. Только на некоторых улицах еще попадались высокие здания, зубчатые фасады которых тянулись к солнцу. Деревья стояли неподвижно, покрытые густым слоем пыли. Ветви их так переплелись, что получилась как бы зеленая крыша. И люди на этой улице казались более старыми, более степенными и осмотрительными, а все звуки как-то глуше и спокойнее.

Взглянув на небо, Титус увидел, что и над Амстердамом в сияющей вышине плывут облака. Только здесь они были словно более далекими и мелкими, чем на хуторе у бабушки.

В этом году синяя дымка окутывала летние вечера, звездные и безветренные. Рембрандт часто гулял вечерами, иногда вместе с Титусом. Они брели вдвоем по узким крепостным валам, по одну сторону которых была вода, а по другую — огромные старые стены; на некогда светлой штукатурке их зияли в сумраке темные пятна сырости. То тут, то там кусты бузины свешивали через стены свои белые зонтики. Пышные тенистые сады, казавшиеся во мраке сплошной темно-зеленой массой и различимые лишь по густым и душным запахам летней ночи, подходили к самым крепостным стенам; порой попадалась беседка, словно сторожевая башня или бастион, устремленный в бледное звездное небо. Здесь было страшновато и необычайно красиво. Стрекотали кузнечики. С призрачным шелестом проплывала по тихой воде невидимая лодка.

Темнота все как-то смягчала, даже шум собственных шагов; казалось, будто это чьи-то чужие шаги. В тени прятались влюбленные парочки и нежно целовались. Таинственные дома подступали к самой воде. Сюда вели старые витые лестницы, поднимавшиеся прямо в темную ночь; в полумраке казалось, что маленькие мостики, перекинутые от берега к домам, парят в воздухе.

В лунные ночи все вокруг светилось прозрачным молочно-белым сиянием. Резче выделялись тени; а там, куда глядела луна, на выветренных камнях, на руках и лицах гуляющих трепетали бесчисленные волшебные цветы. В садах слышались какие-то звуки, вздохи, невнятные слова, непостижимые признаки живой природы; они как-то угнетали маленького Титуса, а минутами делали его почему-то счастливым.

Когда Хендрикье укладывала Титуса в постель, он не сразу засыпал и, лежа, слышал порой глухие голоса, доносившиеся снизу. Рембрандт принимал гостей. Прежде у него был большой круг друзей, теперь их осталось немного. Большинство из них не понимало, почему у него так часто меняется настроение, почему иной раз он слова не проронит за целый вечер, а в другое время говорит без умолку, хлопает рукой по столу, рассказывает о забавных проделках в бытность свою учеником у Ластмана и то и дело пускает по кругу кувшин с вином.

Нет, эти бесталанные художники и ограниченные бюргеры, которых он так великодушно принимал у себя, не понимали его. Они знали других художников, упорно работающих мастеров, которые всегда шли одним путем; тех, кто, снимая по вечерам рабочую блузу, сразу отметал от себя все заботы и мечты, кто умел приноровиться к мещанскому кругу, кому дороже всего были компания собутыльников, бесцеремонные и развязные мужские разговоры. Примером для них служили Франс Гальс и ван дер Гельст, оба крупные соперники Рембрандта; к их числу относились все, кто проводил вечера в винных погребках или устраивал в своей мастерской вместе с друзьями и учениками шумные и бесшабашные попойки. Но кто смеет сказать, что они несерьезные мастера? Достаточно посмотреть на них днем. Тут уж к ним не подступишься. Они усердно водят кистью по холсту, и сколько бы вы ни стояли за их спиной, рассказывая о том о сем, о женщинах, о новостях в кегельбанах, даже о мастерах, чьи картины продаются в антикварных лавках, привлекая множество любопытных и покупателей, они не удостоят вас вниманием, они трудятся и трудятся, настойчиво и напряженно; оторвать их от холста невозможно. А если бы вы увидели их в воскресенье! Нет более набожных прихожан, чем эти рыцари кисти. Они занимают все скамьи на хорах и благоговейно следят за службой.

То были совсем иные люди, чем Рембрандт. Рембрандта трудно понять. В нем все одинаково странно. Давно уж ни одна церковь не видела его в своих стенах. Рембрандт мечется в смятении. Случается, что он целыми днями совсем не работает. Сгорбившись, он неподвижно сидит перед мольбертом или перелистывает старые фолианты. Но разве художник это ученый? Рембрандт размышляет о вещах, о которых смиренному христианину не пристало размышлять. Его даже подозревают в вольнодумстве. Говорят, в Бруке происходят весьма странные сборища: перекрещенцы, эти вечные смутьяны, ремонстранты и свободомыслящие, словом, весь сброд еретиков, которые хуже, чем турки или папы, обсуждают там свои дела и кощунствуют. Эти последователи богоотступника Социнуса приняли с распростертыми объятиями даже еврея Уриэля Акосту, которого изгнала его собственная изуверская секта. Вот подходящее общество для Рембрандта. Ему как раз под стать красться поздней ночью, когда потушены все очаги и огни в окнах, вдоль тихой набережной. Отвязать какую-нибудь лодку, отплыть, неслышно гребя веслами. Отправиться в Ватерланд под покровом темноты. Ведь он сам порождение тьмы, он побратался с ночью. Ему как раз под стать, покуда все добропорядочные бюргеры спят, общаться с безбожниками, заражаясь ядом лжеучения; и там, в Ватерланде, в какой-нибудь крестьянской хибарке или даже в гнусном хлеву, под одной крышей с животными — продать душу дьяволу! Нет, не для того отцы наши боролись за правую веру… Не для того божьи дома стоят открытыми, чтобы некоторые люди обходили их, предпочитая сеять смуту во мраке! Нет! Человеку, который может сказать о себе: «Я и моя семья всегда будем служить господу богу», не подобает вести дружбу с Рембрандтом. Рембрандт — еретик. Он не блюдет ни самого себя, ни свое искусство. Раньше, да, раньше, пожалуй, он написал немало прекрасных картин; а теперь он весь во власти Вельзевула, и он конченный человек. Это видно каждому, кто знает толк в картинах, а мы-то уж в них разбираемся. Мы с малолетства свои люди во всех антикварных лавках, да и сами пробовали писать и у себя в мастерской и на лоне природы. А что же Рембрандт? Да разве это кисть художника? Ребенок сумел бы так намалевать! Грубыми мазками кладет он краску на свои полотна, и, подсохнув, она застывает толстыми корками. Он чудак, глупец! А еще требует, чтобы люди принимали его мазню за чистую монету! И какие мрачные топа, какие вольности! Да еще в сценах из священною писания, которые он тщится изобразить! Все теряется в тенях, в черном тумане! Он как филин, боящийся дневного света, сын ночной тьмы. И подумать только, какую распутную жизнь он ведет! Какой разврат царит в этом доме — вот уж вторую служанку он делает своей любовницей! Вот пропащая душа! Люди с омерзением отворачиваются от него…