Вера Василевская - Тутмос

— Тебя утомило это плавание, Нефрура?

Она вздрогнула от неожиданности, услышав голос мужа, вздрогнула так явственно, что Тутмос усмехнулся.

— Нет, мой возлюбленный господин.

— Ты скучаешь?

— Нет.

Музыка на палубе затихла, как будто прислушиваясь к голосам, доносящимся из шатра. И стало совсем тихо, только лёгкий шорох весел нарушал безмолвие. Барка плыла посередине пруда.

— Будешь ждать меня из похода?

— Буду, господин мой.

— А если ждать придётся двадцать лет?

— И всё равно буду…

— Я ведь не остановлюсь на Мегиддо.

— Ты сказал: есть много городов в Ханаане, и в Куше, и в Митанни, и в стране Джахи.

— Нужно восстановить справедливость, Нефрура. Хека-хасут слишком долго правили Кемет. Велики были Яхмос и Секененра [99] Велики были Яхмос и Секененра! — Яхмос (Яхмес) I — (правил ок. 1539-1514 гг. до н. э.) основатель XVIII династии. Довершил начатое его отцом и братьями изгнание гиксосов, вёл успешные военные действия в Палестине и Нубии. !» Но то, что восстановлено ими, нуждается в укреплении.

— В тебе всё ещё кипит гнев, лучезарный господин мой?

— Месть, царица. И желание справедливости. Кемет — сердце мира, избранный богами центр его. Над ней единой во всей своей сияющей силе восходит солнце! И все народы должны быть под пятой её…

— Тогда нужно возводить величественные храмы, строить дворцы и разбивать сады, мой повелитель. Нужно, чтобы божественные отцы, мудрость Кемет, посвящали в свои таинства достойных и хранили откровения старых мудрецов. Чтобы землепашцы получали обильный урожай и рыбаки собирали богатый улов. Тогда Кемет процветёт.

Тутмос улыбнулся, по своей привычке не разжимая губ.

— Мудро, царица. Но обо всём этом заботилась твоя мать Хатшепсут, а я позабочусь о том, чтобы Кемет стала всем миром и чтобы кони мои не могли и за год пройти от края до края её. Клянусь священным именем Амона! — Он снова поднял чашу с вином. — Думай о роскошном дворце, который я подарю тебе. И о том подарке, который можешь принести мне.

Барка подплыла к берегу, по верхушке шатра зашелестели листья, и прохладный зелёный отсвет упал на лицо фараона. Музыка зазвучала снова в такт лёгкому покачиванию барки, но голосов прислужниц не было слышно, словно царственные супруги и впрямь были одни.

Но даже если бы это было так на самом деле, Тутмос не потянулся бы к царице, не стал бы её целовать так, как делал это когда-то расчётливый, а может быть, и действительно влюблённый Сененмут. Тоска заходила по сердцу царицы тупым лезвием ножа, которое и не усугубляло боли, но и не давало пройти ей. Тихо подняв голову, она взглянула на Тутмоса. Он уже размышлял о своём, задумчиво чертя на борту барки планы каких-то неведомых будущих крепостей.

Из пустыни дул горячий ветер, при известной доле воображения или болезненной усталости приобретавший плотность, форму, цвет. Красный ветер, багровый ветер, густой и колючий, ощетинившийся ожогами раскалённых песчинок, дул уже десятый день, и глаза переставали различать другие цвета, даже самые свежие, спокойные. Лагерь, погруженный в болезненную сонливость, растёкся по песку подобно массе расплавленного металла, люди и животные передвигались медленно, тяжко волоча за собою свои тени. Измученные глаза лошадей и вьючных ослов с тоской выискивали в красноватом мареве очертания вожделенных оазисов, где была вода, где в тени пальм можно было укрыться от зноя, а люди и не вглядывались в даль, предпочитая укутать лицо, меньше двигаться, меньше говорить. Второй поход в земли Ханаана начинался неудачно, но на этот раз войско Кемет уже знало, что нет иного пути, кроме победоносного, и нет иной воли, кроме воли фараона-воителя, преисполнившегося намерения превратить ханаанских правителей в данников своего величества. Воля Тутмоса поистине была велика, она была способна поднять на ноги тяжелораненого и вдохнуть в него силы, она могла сдвинуть с места огромные массы людей и колесниц, но она была бессильна в борьбе с Сетхом, как когда-то оказался бессильным светлый Хор, и фараону ничего не оставалось делать, как только ждать вместе со всем своим войском милости ветра или божественного чуда. Но и тут стараясь по мере сил противостоять складывающимся столь неудачно обстоятельствам, фараон то и дело покидал свой шатёр и обходил лагерь, беседуя с военачальниками и снисходя даже до разговоров с простыми воинами. Он казался бодрым вопреки всему, хотя и у него на зубах хрустел песок и глаза были воспалены, и Рамери, следовавший за Тутмосом постоянно, ощущал порой восхищенное бессилие перед волей этого бога с человеческим лицом. Руки Тутмоса тосковали по оружию, он порой брал свой крепкий лук, натягивал тетиву, пробовал остроту стрел, сжимал рукоять серповидного меча, но с досадой разжимал пальцы, сетуя на бесполезность этих упражнений. Проводя ладонью по бортам нагретых солнцем колесниц, он хмурился, отходил резко, гневаясь неведомо на кого, а в своём шатре подолгу молился Амону и беседовал с Джосеркара-сенебом, чьё деятельное спокойствие было поддержкой, путеводной звездой в эти тонущие в красном мареве дни. Спокойные глаза жреца учили терпению, выдержке, умели погасить то и дело взрывающееся пламя, и Тутмос, радуясь его присутствию, ощущал в то же время безмолвный укор божественного отца — «твоё величество, войско смотрит на тебя…» В последние дни люди стали болеть, многим понадобились целебные травы Джосеркара-сенеба, и жрец без устали приготовлял свои лекарства, изредка прибегая к помощи Рамери, когда нужно было растереть сухой корень в порошок на каменной зернотёрке или раздробить в пыль твёрдый, как камень, кусочек чёрной смолы. Были и другие жрецы-врачеватели, но Джосеркара-сенеб был врачевателем волею Имхотепа, его светлой рукой, и все знали это. И был ещё у Джосеркара-сенеба дар, удесятерявший силу его лекарств, — великий дар утешения, умение вдохнуть даже в безнадёжно больного надежду и волю к жизни. Происходи всё это в Нэ, он давно снискал бы себе славу великого целителя, но в военном лагере его услуги воспринимались как должное, особенно в эти раскалённые и растекающиеся по песку дни. Только Рамери видел, как устаёт учитель, как много сил отдаёт он и своим больным, и ставшему с ним словоохотливым фараону, и в те редкие часы, когда Джосеркара-сенеб получал возможность отдохнуть, ревниво берёг его сон, не давая беспокоить по пустякам. Выдавались и редкие часы, когда они могли поговорить — обычно это случалось во время приготовления лекарств, и говорили они тогда о многом, но только не о Раннаи. Если бы Рамери был меньше занят тем, что происходило у него в сердце, он заметил бы сам, что жрец, очень любивший свою дочь, избегает говорить о ней. Недомолвки порождали безмолвие, имя Раннаи было вычеркнуто из их бесед, словно её не существовало, но тем чаще Рамери слышал её голос, тем чаще во сне ощущал прикосновение ласковых рук, тем больнее врезалось в сердце начертанное золотыми иероглифами имя, данное ей Джосеркара-сенебом. И бежать от этого было так же бесполезно, как пытаться скрыться от палящего дыхания знойного ветра. Рамери уподобился многим влюблённым и страдающим безумцам, когда попытался убить в себе внезапно вспыхнувшую любовь, но попытка оказалась бесплодной, и он, к счастью, скоро понял это. Душные ночи, ночи без сна, давали обильный корм тоске, долгожданный сон приводил в его объятия Раннаи, выхода не было, невозможно было даже прибегнуть к самому лучшему лекарству — к помощи Джосеркара-сенеба. Рамери предпочёл бы, чтобы лагерь тревожили кочевники или разбойники-хабиру, тогда он думал бы только о безопасности его величества, но кто бы осмелился напасть на многотысячное войско? Он брался за любые мелкие, недостойные его звания дела, готов был чистить копья и кормить коней, не говоря уже о помощи Джосеркара-сенебу, но этого было недостаточно, времени для мучительного бездействия и сопровождающих его раздумий всё равно оставалось слишком много. Злой бог пустыни был беспощаден, он брал войско измором, как осаждённую крепость, словно то был ответ побеждённого Мегиддо. Ещё немного — и помутится рассудок, истомившиеся по бою воины начнут стрелять в воздух, а ещё хуже — друг в друга. Говорят, такие случаи бывали, и сам фараон нередко говорил об этом у себя в шатре. Но его величеству легче по крайней мере в одном — он совсем не думает о жене, он её не любит…