Вера Василевская - Тутмос

Рамери выпил вино, и Раннаи взяла у него чашу, лукаво коснувшись губами отпечатка его губ. Он смотрел на неё, нагую, окутанную серебристым рассеянным светом. Юность Раннаи отцвела, но зрелая пора была ещё краше — про себя он уподобил её кожу оболочке спелого плода, груди — гранатам, глаза — водам Хапи, несущим в себе весь мир, маленькие лодки и цветущие берега. Скоро это тело начнёт увядать, но ещё несколько лет будет благодатной пашней для своего господина. Недавно Тутмос в присутствии Рамери снова заговорил о Раннаи, и сердце хуррита обдало нестерпимым огнём. Страсть, вспыхнувшая в юности, до сих пор жила в сердце фараона, со смертью Хапу-сенеба исчезли все преграды, но сама судьба как будто оберегала Раннаи от почётной, но нерадостной для неё участи — беременность царицы, которой прежде всего были заняты мысли Тутмоса, давнее воспоминание о том, что жрица, волей или неволей нарушившая свой обет, может принести несчастье, а его величество был болезненно суеверен. Всё же Рамери боялся, что рано или поздно произойдёт то, что навсегда разлучит его с любимой — царская наложница недоступна, во всяком случае, для воина, знающего свой долг. Он думал о том, что оба они, фараон и его раб, уподобились диким птицам под властью этой женщины, познавшей любовь бога — она свила для них петлю из своих волос, она притягивает их своими глазами, опутывает своими ожерельями, она ставит на них клеймо своим перстнем. И каждую ночь она подобна новогодней звезде, ибо пробуждает в сердце великие силы любви, подобно тому, как звезда Исиды пробуждает Хапи в начале времени ахет. И любовь её — разлив благодатный, дарующий жизнь, дающий жизненную силу. Раннаи и при лунном свете подобна солнцу, а в тот миг, когда сладостный стон рвётся из её уст, становится рекой, и можно пить очами её воду, хмелея и забывая, что стены чужого дома окружают чужое ложе.

— Почему ты не пьёшь вина, Раннаи?

— Мне больше по вкусу шедех [102] Мне больше по вкусу шедех. — Шедех — гранатовый напиток, возможно, лёгкое гранатовое вино. .

— А я люблю чистое вино.

— Ты же воин!

— Дай ещё.

Она улыбнулась лукаво.

— А если ты опьянеешь?

— Я свободен до рассвета.

— Смотри, опьянеешь так, как тогда у Мегиддо, — помню твой рассказ об этом!

— Тогда мне было очень плохо на сердце, хуже не придумаешь. Никогда в жизни не был так пьян, чтобы не помнить дороги… Я огорчил учителя, он был недоволен. Но этого больше никогда не будет.

— Тогда даю тебе эту чашу без опаски.

На этот раз он пил медленно, наслаждаясь вкусом крепкого красного вина из Каинкэма. И Раннаи сделала несколько глотков из его чаши, хотя и сказала, что уже достаточно хмельна. Потом они снова легли рядом, Раннаи положила руку на его бедро.

— Твоё тело стало другим, Араттарна. Я боюсь твоей силы.

— Не бойся, тебе она не причинит зла.

— Мне приятно, когда ты причиняешь мне боль, я чувствую, что ты мой господин, но иногда страсть делает тебя похожим на льва.

— Что ж, когда-то меня называли львёнком.

Раннаи улыбнулась, блеснули её зубы, словно выточенные из лунного камня, способные источать чистый белый свет. Кто она, из чего выточено это прекрасное тело — из драгоценной слоновой кости или из лунного серебра? Царевичу она кажется воистину царицей, рабу — богиней. В детстве он слышал из уст Джосеркара-сенеба рассказ о том, как один юноша, только что принявший жреческий сан, влюбился в богиню Хатхор, владычицу радости. Ни одной женщины не желал он, ни на одну не мог смотреть, в его сердце жила любовь к одной богине. Каждый день он украшал свежими цветами её статую, приносил ей в жертву прекрасные плоды и драгоценности, много серебра истратил, покупая самые дорогие умащения для своей небесной возлюбленной. Но годы шли, юноша стал зрелым мужчиной, мужчина превратился в старика. В час его смерти прекрасная статуя ожила и склонилась над ним, целуя его лицо, и жрец умер счастливым, преисполненным благодарности богине за её чудесный дар. Тогда Хатхор взяла его на небо и превратила в яркую звезду Танау, которую отныне зовут звездой любви и появления которой с трепетом ожидают новобрачные в день своей свадьбы. Рамери чувствует, что тело его становится звёздной плотью и обретает волшебную лёгкость, когда над ним склоняется его богиня, и он готов, подобно влюблённому жрецу, служить ей всю свою жизнь за один прощальный поцелуй. Неужели она — дочь простой смертной женщины? Поистине, сама Хатхор снизошла на ложе Джосеркара-сенеба в образе его жены Ка-Мут!

— Араттарна, ты любишь меня? Любишь, как прежде?

— Сильнее, Раннаи.

— Ты не сердишься, что я зову тебя твоим ханаанским именем?

— Только тебе позволяю это, и в твоих устах оно кажется мне прекрасным.

— Я зову тебя так, потому что все называют тебя Рамери. А я хочу, чтобы твоё имя принадлежало мне одной.

— Жаль, что у тебя всего одно имя.

— Я знаю, в своей груди ты носишь тысячу моих имён.

— Хотел бы присоединить к ним ещё одно.

— Какое же?

— Жена.

Раннаи села, подобрав ноги, наклонилась над лежащим мужчиной.

— Если фараон возьмёт меня в свой женский дом, этого никогда не будет. Что можем мы сделать? Проси у его величества свободы, может быть, он даст её тебе. Говорят, такие случаи бывали. Ты не простой раб, ты царской крови, ещё важнее — ты начальник телохранителей его величества, фараон любит тебя. Проси у него этой награды, и, быть может…

— Ты была женой верховного жреца, небесной женой самого Амона. Я ничтожество рядом с тобой.

— Не говори так! Если ты окажешь фараону важную услугу в бою или на охоте, а может быть, и в самом дворце, он может склонить слух к твоим мольбам.

Рамери тоже сел, удивлённо и с лёгким недовольством взглянув на Раннаи.

— О чём ты говоришь? Жёнами рабов становятся только женщины Митанни и иных дальних земель, в Кемет такого не бывало!

— Как знать? В свитках Дома Жизни есть такие вещи, о которых мы даже не подозреваем. К тому же если ты перестанешь быть рабом и удостоишься награды его величества…

Рамери улыбнулся и снова лёг, заложив руки за голову. Он не удивлялся наивности Раннаи — женщина есть женщина, где ей разобраться во всех этих премудростях! — но ему не нравилось то, что она так легко и так часто говорит об этом.

— Золотыми ожерельями и чашами меня, наверное, одарят.

— А я верю в лучшее. Ты знаешь, Араттарна, судьба моей семьи давно уже тесно переплелась с судьбами членов царского дома. Когда-то я, ничтожная, послужила лишь игральной костью в большой игре и досталась Хапу-сенебу. Кто знает, что будет теперь?

— Ты часто вспоминаешь о муже.

— Он мёртв. Он всегда был добр ко мне…

Рамери взял Раннаи за руку, притянул к себе, заглянул в её глаза — пытливо, требуя правды. Он знал, что она никогда не лжёт ему, но знал и её доброту, желание оправдать мужа было для неё вполне естественно. Рамери часто приходилось видеть Хапу-сенеба во дворце, особенно напряжённо он следил за ним с той ночи, когда умерла Хатшепсут и когда Раннаи стала его возлюбленной. Непроницаемое лицо, мягкий голос, чуть шелестящие шаги — верховный жрец Амона казался бесстрастным, но до Рамери доходили слухи о сластолюбии Хапу-сенеба и его безумной страсти к Раннаи, в конце концов приведшей молодую жрицу в его объятия. К этому человеку можно было ревновать, пока он был жив, теперь же Рамери чуть кольнула мягкость в голосе Раннаи.