Вера Василевская - Тутмос

Рамери сжал виски обеими ладонями, и на его лице появилось выражение такой муки, что Джосеркара-сенеб испугался — ему редко приходилось видеть подобное выражение даже на лицах умирающих в жестоких страданиях.

— Что с тобой, мальчик? Ты задыхаешься, тебе больно? — Он снова поднёс к губам Рамери чашу с питьём, но тот не стал пить. — Зачем ты тревожишь моё старое сердце? Или радость слишком сильно подействовала на тебя?

— Учитель, учитель, отец мой! — Тело Рамери сотрясалось от рыданий, глухих, бесслёзных, страшных рыданий. — Отец мой, скажи, его величество не говорил о даровании мне свободы?

Джосеркара-сенеб изумлённо посмотрел на него.

— Нет. Да и зачем нужна тебе свобода? Разве сердце твоё не стало сердцем истинного сына Кемет и ты не собираешься верно служить его величеству до тех пор, пока боги не призовут тебя? Или злая кровь снова застучала в твоём сердце?

Но Рамери уже не слышал этих слов — сознание покинуло его, вернулись жар и бред, и снова Джосеркара-сенебу пришлось удерживать его на ложе и поить насильно отваром целебных трав. Теперь он действительно боялся потерять Рамери, ибо видел, что его Ка готово покинуть земную оболочку и переселиться в края огненных рек и полей тростника. И снова он не сомкнул глаз до рассвета, борясь с вернувшейся болезнью, рассвирепевшей, как раненый лев. Страшнее её была для Джосеркара-сенеба только мысль, что тёмная ханаанская кровь снова проснулась в сердце Рамери, что её неотвратимый голос, подобный реву песчаной бури, вновь заглушит в его сердце звуки молений, что в тот день, когда бредовые, болезненные видения покинут Рамери, им овладеют другие, более страшные. Принять почётную награду из рук живого бога, на глазах у всего войска — разве не безумец тот, чьё сердце не радуется этому? Рамери не обыкновенный раб, который работает в каменоломне или даже прислуживает в доме, все называют его «господин Рамери», он бывает на царских пирах в сокровенной части дворца, его величество даёт ему важные поручения, у Рамери есть всё — серебро, золото, тонкие одежды, красивые женщины. Но всё-таки что-то смущало старого жреца, новые мысли, пришедшие неожиданно в тот миг, когда он увйдел страшное действие, произведённое его словами на бедного воспитанника, встревожили его. Почему человек противится даже золотой цепи, если и конь, и собака, и даже могучий лев могут смириться с ней и, вырвавшись на свободу, нередко возвращаются назад к своему хозяину? Не так ли и многие мелкие царства Ханаана, которые сначала пытались обрести свободу, а потом легли покорно у ног своего повелителя Тутмоса, предпочитая есть хлеб из его рук и жить щедротами Великого Дома? Многие, очень многие предпочли смиренно склониться перед покорителем стран и даже не помышляют о свободе, ограниченной, впрочем, лишь присылкой дани и присутствием небольших воинских отрядов. Что же происходит с Рамери, пользующимся свободой больше, чем иные свободные жители Кемет? Склоняясь над его ложем, всматриваясь в его лицо, Джосеркара-сенеб пытался понять. Почти невольно он начал присматриваться к собственным рабам, вспомнил старого Техенну, который умер, как верный пёс, на пороге покоев своего господина. Но даже Техенну, которого в доме Джосеркара-сенеба никогда не били палкой, никогда не унижали и предоставляли такую же свободу, как прочим домашним слугам, не мог дать ответа на этот вопрос.

Неутолённая злоба, не обрушенная на правителя Кидши, претворилась в стремительный натиск — Тутмос подверг дикому опустошению окрестности непокорного города и после направился в долину Элеффера, к городам Семира и Ардаты. Он торопился в Нэ — близился срок разрешения от бремени царицы Меритра, и он хотел присутствовать при этом событии. Рана его зажила и почти не причиняла беспокойств, однако он не мог ещё натягивать тетиву лука и не принимал участия в схватках с врагами, предоставляя своим воинам заслуживать новые награды. Долгая болезнь начальника телохранителей тоже причиняла неудобства, без Рамери Тутмос не чувствовал себя столь надёжно защищённым. Он щедро одарил его, ценность награды была столь высока, что кое-кто из военачальников не мог скрыть зависти, но Тутмос только улыбался — возможность раздавать своим любимцам щедрые подарки, которой он не имел при Хатшепсут, радовала его не меньше, чем захват городов и крепостей. Многие правители Ханаана приползли к нему на коленях, глотая пыль и умоляя не гневаться на них, объявляя себя покорными слугами его величества Менхеперра, — Тутмос был доволен. Он возвратился в столицу, заставив всех — и себя в том числе — позабыть о поражении под Кидши, о своём бегстве в ущелье и возможности попасть в плен. Начальник войсковых писцов Чанени не жалел красок для описания мужества и доблести его величества, и даже Меритра, которая очень тревожилась за мужа, не заподозрила истины и не узнала, как опасно было его положение и какой бедой грозила лёгкая рана. Тутмос с восхищением смотрел на свою красавицу жену, которую беременность сделала по-новому прелестной. Она бросилась ему навстречу в том же самом восторге, с каким девочка Меритра бежала к своему защитнику, способному укрыть её от строгих наставниц. Оставшись с мужем наедине, она заплакала от радости, лаская его, как никогда не делала Нефрура, горящие любовью и счастьем глаза были только её глазами, и Тутмос уже не вспоминал о Сененмуте, глядя в них. Имя Сененмута давно было изглажено на каменных плитах, сам он жил в изгнании так далеко, что даже вести о нём не доходили до Нэ, и память о нём постепенно исчезала не только из сердца Тутмоса, но и из сердца Меритра — по крайней мере, она никогда не говорила об отце. Поглаживая её живот, Тутмос уже не думал о том, что в жилах наследника будет течь кровь проклятого врага, когда-то казавшегося несокрушимым, он верил всем сердцем, что сын будет только его сыном, ибо слишком много надежд было вложено в него… Как случилось, что первая же ночь, которую он провёл с Меритра, принесла ему долгожданный дар? Эта девочка с лукавыми чёрными глазами, по возрасту годившаяся ему в дочери, опьяняла и будила в сердце давно уже притупившееся ощущение свежести и радости любви, которого Тутмос так и не испытал ни разу за годы жизни с бедной Нефрура. Его новая жена, ласковая и страстная, прошептала ему на ухо в первую же ночь, обвив его шею своими нежными точёными руками: «Буду для тебя гроздью винограда, любимый, утоляющей и жажду и голод, буду и терпкой и прохладной, только люби меня!» Нефрура никогда не произносила таких слов, от них у слегка уже хмельного Тутмоса просто закружилась голова. Он причинял ей боль, был порывист и грубоват, неумеренно пылок и почти яростен — она только смеялась заливистым призывным смехом, играя с ним, как кошечка с приручённым львом. Долгие годы супружеской жизни без огня, без нежности обернулись для Тутмоса короткими сверкающими ночами, когда даже мысли о Ханаане и Митанни отлетали прочь, когда отлетала даже мысль о наследнике, который уже существовал незримо, уже готов был откликнуться на зов. Он любил — и был счастлив, вряд ли даже сознавая, что это любовь.