Эрик Нойч - Встреча. Повести и эссе

Тема нашей беседы исчерпана. Мы должны принять решение. Вы приказали мне позаботиться о том, чтобы сохранить для нас Гёте. Будь по-вашему, Штейн, он останется с нами, но я не останусь с вами. Ваш приказ будет исполнен, но иначе, чем вы хотели. Если вы собираетесь продолжать свои упреки, вы должны упрекать меня в другом. Я совершу провинность перед своим сословием, я знаю это. И я говорю вам: на этот раз мнение наблюдателей будет на моей стороне. (Берет письмо.)

Я сделала Гёте тем, что он есть. Государственным деятелем, умело выполняющим свои общественные обязанности, мыслителем, которому, хотя его и редко читают, никто не любит противоречить, и, не в последнюю очередь, мужчиной, который, хоть женщины всегда и останутся ему чуждыми, все-таки может оглянуться на десять лет, полных истинной любви. (Распечатывает письмо.) Кто помешает Шарлотте фон Штейн сделать последний шаг, спуститься до имени Шарлотты фон Гёте?

Итак, послушаем. Ответ нам уже известен. (Пробегает письмо, скороговоркой бормоча про себя несущественное, и со все возрастающим изумлением цитирует следующие места.)

«Я чувствую себя превосходно, здесь прекрасная погода, все здесь делает меня счастливым… Здесь всякая погода прекрасна… Погода продолжает оставаться невыразимо прекрасной…»

Еще бы — там, разумеется, тепло.

Эта зависимость от погоды, должна сказать, свидетельствует о невероятно слабой выдержке, это более чем недопустимая распущенность. Это проявление души, не созревшей для внутренней гармонии, скрывающей от себя самой истинный источник своей хандры, отчего эта хандра сплошь и рядом — и тем необузданней — прорывается в другой форме. Или, как остроумно обронила однажды наша любезная Гехгаузен: «Он думает, что его настроение зависит от погоды. Истина же состоит, разумеется, в том, что погода зависит… погода зависит…» (Ее рука с письмом бессильно опускается.)

О господи, ну почему только всем нам так тяжело, так ужасно, невыносимо тяжело?!

По узким каменным ступеням мы спускаемся к Неккару и отыскиваем тесный закоулок, упирающийся в добротный дом. Столярный инструмент, выставленный возле дверей, подтверждает: мы у цели.

Входим в дом и поднимаемся по лестнице. Очаровательная девушка встречает нас, дочь столяра. Осведомившись о господине библиотекаре, мы подходим к небольшой двери. За нею слышны громкие голоса, впечатление такое, будто в комнате собралось несколько человек. Однако столяр, добрый малый, уверяет, что он теперь один и разговаривает сам с собою, дни и ночи напролет.

В ответ на наш стук раздается энергичное и громкое: Прошу! Открываем дверь — перед нами полукруглая выбеленная комнатка с очень скромным убранством, посреди комнаты в глубоком поклоне склонился человек и без умолку сыплет учтивостями: Ваше королевское высочество! Ваше святейшество! Досточтимый святой отец! И прочая в таком же роде… Правая рука его покоится на сундуке, что стоит возле двери, левая засунута в карман панталон, мокрая от пота рубашка болтается на исхудалом теле.

Это он, шепчет девушка.

Потрясенные, мы роняем несколько незначительных фраз, после чего он вновь сгибается в изысканнейшем поклоне и обрушивает на нас невнятный поток слов, в котором временами проскальзывают французские предложения.

— Я, сударь, не существую более под прежним именем. Отныне меня зовут Киллалузимено. Oui, Ваше Величество, вы сами это произнесли, вы сами так утверждаете. Со мной ничего уже не случится! Со мной ничего уже не случится!

В глазах, обращенных на нас, по-прежнему светится живая мысль.

Бедный Гёльдерлин, говорит не чуждый музам надворный советник Гернинг, теперь вот он библиотекарь при дворе, но по-прежнему в такой меланхолии, бедняга.

Но ведь у каждого из людей — своя радость, и кому достанет сил пренебречь ею вовсе?

Не слишком увлекайтесь назиданием, ваша милость, говорит Гёльдерлин, вежливо возвращая надворному советнику исписанный листок бумаги, в остальном же я могу только приветствовать вашу затею живописать стихами таунусские целебные источники.

Что говорит в нем сейчас — разум или безумие?

Люди замечают, что он разговаривает сам с собой, на улицах, на проселочных дорогах, где появляется время от времени, впрочем не часто. Он обращается только к себе, ничего вокруг не замечает и не слышит, пренебрегает своей внешностью, вызывая отвращение у посторонних; везде и всюду на него обращают внимание. Он и сам чувствует это, весь подбирается, злится. А людям того только и надо. Дети бегут за ним следом, что-то кричат ему в спину. Тогда он приходит в неистовство. И сам восстанавливает против себя обитателей Хомбурга. Именно он, а не наступающие французы — главный предмет городских толков.

Теперь он живет у шорника Латнера, вполне порядочная семья, приличные люди, добросовестно исполняющие свой долг, — они уважают его, хотя и совсем не понимают. Слегка раздражает их только фортепиано, за которым он порою просиживает часами, снова и снова повторяя одну и ту же мелодию, при этом он колотит по клавишам как одержимый, терзает бедный, ни в чем не повинный инструмент.

А знаешь, в чем таится корень зла? Люди испытывают страх друг перед другом, вот почему охотно поделятся они едою и питьем, но никогда не поделятся тем, что питает душу: они не могут допустить, чтоб сказанное или содеянное ими однажды преобразилось в ином человеке в пламя.