Эрик Нойч - Встреча. Повести и эссе

Но где мои друзья?

Нехорошо жить мыслями бездумными людскими. Иные боятся добираться до истоков; исток же всякого богатства в море. Разверзлись окна в небе, и дух тьмы высвобожден, он всю страну уже оплел словами на многих языках, теперь неукротимых, во прах он обратил ее, но пробил час.

Жаркий полуденный час в июне 1802 года, сонный Нюртинген — и вдруг он, сломленный уже духовно и физически, появляется в материнском доме, выставляет в необъяснимом приступе ярости за дверь всех обитателей, уставившихся на него в полном недоумении, — так повествует об этом его биограф Кохер; другой биограф, Шваб, описывает внезапное его появление в комнате поэта Матиссона: изможденный человек с глубоко запавшими глазами и безумным взглядом, с длинными нечесаными волосами, заросший бородой и одетый как нищий подходит прямо к поэту и, поскольку тот не узнает его, произносит тусклым, бесцветным голосом: Гёльдерлин. Господин поэт долго не может оправиться от потрясения, вызванного этим визитом.

Что произошло с ним на самом деле, неизвестно.

Известно только, что он, назвавшийся на границе homme des lettres [85] Писатель ( франц .). еще на пути в Страсбург был заподозрен в якобинских пристрастиях и задержан на две недели, после чего ему, как сообщает он сам, настоятельно было рекомендовано воздержаться от дороги через Париж.

Внезапный отъезд из Бордо, города, где, по его словам, он был «сражен Аполлоном», возвращение домой, пешком, по только-только установившейся жаре, снова через Страсбург, — все это так подрывает его силы, что он едва владеет рассудком.

Состояние его делается более спокойным, и я убежден, что вскорости он поправится совершенно, сообщает семье из Штутгарта Ландауэр, у которого Гёльдерлин на время нашел пристанище.

Пока он не получил еще страшного известия.

Сюзетта уже выходила в сад, сидела с друзьями, на ней было сиреневое с белым платье. Я получил известие в тот день, когда ты последний раз был у меня. На другой день она почувствовала себя настолько хорошо, что даже прогулялась вечером к деревьям у воды. В прекрасном самочувствии улеглась в постель, в три часа ночи проснулась, попросила стакан воды, а заодно и теплый платок на всякий случай, потом снова заснула и проснулась рано утром. На вопрос, как она себя чувствует, ответила: лучше. Но, едва выговорив это, упала наземь и забилась в жесточайших судорогах, ничто уже не могло ей помочь, и в четыре часа пополудни она скончалась.

Как раз в те дни, когда Гёльдерлин возвращался домой.

Всего лишь письмо.

Но я не могу допустить — хоть в этом случае и ничтожна любая помощь, — чтобы ты узнал эту горькую весть случайно…

Письмо пришло от Синклера.

Я не знаю подходящих слов утешения…

Ты верил в ее бессмертие, еще когда она была жива…

Что может быть возвышеннее и благороднее столь чистого сердца…

Собери свое мужество…

До последней минуты она оставалась такой, как всегда. Ее смерть была как ее жизнь. Я пишу эти строки, и слезы льются у меня из глаз.

Гёльдерлин в отчаянии, он вновь возвращается в Нюртинген, не хочет никого видеть, живет как во сне.

Что способно занять его на долгие дни, так это «Гиперион». Нередко, подходя к дому, еще с улицы слышишь громкое чтение вслух.

Кое-что он зачитывает и гостям, с великим пафосом. Когда ему открывается смысл какого-нибудь отрывка, он тотчас принимается жестикулировать, восклицая: как это прекрасно, как прекрасно, Ваше Величество!

Однажды, прервав себя посреди строки, он неожиданно добавил: Вы только взгляните, милостивый государь, запятая!

Перед ним раскрытая книга, и, когда слушаешь это место, к горлу подступает комок:

Величие древних, как буря, заставляло меня склонять голову, срывало цвет юности с моих щек, и я не раз лежал не видимый никем, утопая в слезах, точно поваленная ель, что лежит у ручья, уронив в воду свою увядшую крону. С какой радостью заплатил бы я кровью за то, чтоб хоть один единый миг жить жизнью великого человека [87] Цитаты из романа «Гиперион» даны в переводе Е. Садовского. .

Несколько раз ему пытались сообщить, что «Гиперион» выдержал еще одно издание, что готовится полное собрание его стихов, однако ответом всегда был один только низкий поклон:

Вы очень милостивы ко мне, сударь… Премного вам обязан.

Порою, когда таким вот образом он прекращает любые расспросы, от него пытаются силой добиться разумного ответа, но в результате лишь движения его становятся все более порывисты и беспорядочны да из уст вырывается ужасающе бессмысленный поток слов.

Библиотека его состоит из произведений Клопштока, Глейма, Кронека и других старых поэтов, среди них еще Гагедорн и Цахариэ.

Оды Клопштока он читает часто.

Как-то ему хотели предложить другие книги, например Гомера, которого он до сих пор хорошо помнит и мог бы прочесть с удовольствием. Однако он не принимает перевод. Причиной тут не гордость, но страх заронить новое беспокойство в душу, столкнувшись с чем-то неведомым. Лишь привычное, хорошо известное дарует ему душевный покой — «Гиперион» и его покрытые пылью десятилетий поэты. Тому уж много лет, как Гомер стал ему чужд.

Полными любви, ума и надежд выходят из немецкого народа юные питомцы муз; но взгляни на них лет через семь: они бродят как тени, безмолвные и холодные, они похожи на ниву, которую враг усеял солью, чтобы на ней никогда не взросло ни былинки; а когда они говорят — горе тому, кто их поймет, кто в этой бурно восстающей титанической силе, равно как и в их протеевых превращениях, увидит лишь отчаянную борьбу скованного прекрасного духа против варваров, с которыми ему приходится иметь дело.

Это из «Гипериона».

Получив бумагу для письма, он садится за стол и сочиняет стихи, иногда рифмованные. В алкеевых строфах одной из од так пронзительно и странно звучит голос возлюбленной, словно из писем былого времени.

О Диотиме, о Греции он вообще отказывается говорить, если же его без обиняков спрашивают, давно ли он в последний раз был во Франкфурте, он неизменно отвечает:

Oui, Monsieur [88] Да, сударь ( франц .). , вы же сами говорите.