Эрик Нойч - Встреча. Повести и эссе

Покончив с едой, он ни мгновения лишнего не терпит присутствия в комнате грязной посуды. Тотчас же выставляет ее за порог. Непременно желает он иметь в комнате лишь то, что принадлежит ему действительно.

Оставшееся время дня протекает в беседах с собою. Когда нечто зарождается в его сознании — воспоминание или просто мысль, навеянная каким-либо предметом, — он, лишенный внутреннего покоя, уже не в силах более удержать призраком мелькнувший образ. Он хотел бы утверждать. Но поскольку дело для него не в истине, которая является продуктом лишь упорядоченного мышления, он в тот же миг энергично отрицает сказанное.

Он постулирует: люди счастливы; однако затем ему уже недостает ясности задать вопрос, отчего и каким образом.

Тогда он отвергает собственный постулат и заключает: люди несчастливы, и вновь он не в состоянии спросить себя, отчего и каким образом.

Нет! Нет! Нет! — кричит он, чтобы избавиться от лжи. Но припадок от этого только усиливается, теперь его речь вовсе утрачивает смысл, словно дух его, измученный непомерными усилиями, отдыхает, пока уста произносят одну за другой бессвязные фразы.

Вся жизнь его теперь внутри, в нем самом.

Из своего окна он видит, как медленно наступает весна, за нею лето, как бредут по мостику через реку овцы.

Природа, о чем свидетельствует его поведение под открытым небом, действует на него в высшей степени благотворно. Та самая живая природа, которую он некогда воспевал и которая является для него источником новых образов даже теперь, когда разумная мысль навеки канула в ужасающий хаос.

В принадлежащем Концам саду, куда его время от времени выводят погулять, он тут же принимается рвать цветы, составляет из них большой букет, потом развеивает его по ветру. Поэта Конца он знает [77] Поэта Конца он знает… — Карл Филипп Конц (1762–1827), товарищ детских лет Шиллера, был в 1789–1791 гг. репетитором в монастырском училище при Тюбингенском университете, с 1804 г. — профессор классической литературы и красноречия. Как почитатель и знаток классической древности Конц оказал заметное влияние на молодого Гёльдерлина. Конц активно интересовался также швабской историей и ее отражением в народном творчестве и был одним из предшественников Тюбингенского романтического кружка (Л. Уланд, Ю. Кернер, Г. Шваб и др.). еще по Тюбингену; будучи тогда репетитором, Конц не уставал напоминать своим юным друзьям-стихотворцам, сколь важна в поэзии мысль, облеченная в здоровую, целостную форму. Конц, ныне профессор литературы, ежедневно таскающий свое отяжелевшее тело почти до самых Хиршауэрских ворот, прогуливается по саду с неизменной трубкой в зубах и декламирует нараспев Эсхиловы строфы.

Завидев в руках у Конца книгу, он подходит ближе, принимается судорожно листать страницы, пробует читать, а потом говорит Концу с вымученной улыбкой:

Не пойму я этого! Какая-то абракадабрщина.

Это одна из его теперешних привычек, он любит образовывать новые слова. Конц, добрый и мягкосердечный человек, чьи оды явственно демонстрируют следы напряженнейших филологических усилий, пытается как-то ободрить друга, вспоминает былое, говорит:

Господин надворный советник Хауг, которого вы наверняка знаете, написал недавно одно прекрасное стихотворение.

С отсутствующим видом его собеседник спрашивает: Неужели только одно?

Конц, совершенно сбитый с толку, не может удержать улыбку.

На прощание он почтительно целует Концу руку.

Природа, прогулки, свежий воздух — все это оказывает на него умиротворяющее воздействие. Способствует появлению в его поэзии по-прежнему ясных, реальных образов. Стихи он пишет до сих пор. И вдруг такая страшная, точная фраза:

Лишь теперь я могу понять человечество, ибо я от него далеко — и одинок.

О том, что некогда сильно занимало его и было таким важным, о своих стихах, он не говорит теперь ни слова, сколь бы настойчиво его ни расспрашивали.

Он не любит вспоминать былую жизнь, приведшую к болезни.

А случись ему все же задуматься о прошлом, он впадает в страшное беспокойство, бродит по дому ночи напролет, теряет остатки разума, буйствует — до тех пор пока истощенная его плоть не возьмет свое. Тогда он избирает для себя пространство даже меньшее, чем комната, в которой для него и так весь мир, ищет убежища более надежного и безопасного, где можно остаться наедине со своей болью.

Он укладывается в постель.

В январе 1801 года Гёльдерлин отправляется в горы.

До Тюбингена его провожает Ландауэр, а дальше он уже один бредет вверх по заснеженной Штайнлахской долине, минует бесснежный Цоллерн, перебирается трудными горными тропинками через перевал и спускается к Боденскому озеру.

Мне невыносима мысль, что когда-нибудь и я стану столь же холодным и рассудочным, замкнутым в себе, как многие ныне, говорит он, расставаясь со штутгартскими друзьями — Ландауэром [78] Ландауэр . — Христиан Ландауэр (1769–1845), прогрессивно настроенный штутгартский торговец сукном, в доме которого нередко встречались швабские поэты и художники. С ним связано несколько стихотворений Гёльдерлина. , ироничным Хаугом, издателем Штайнкопфом. А в Нюртингене остается вечно встревоженная матушка, которой больше всего хотелось бы видеть сына сельским пастором.

Мы всегда будем вместе, говорит Гёльдерлин.

В себе я ощущаю необъятные силы души и оттого бесстрашно вглядываюсь в оставшуюся половину жизни.

Открытая дорога, открытый мир.

За пять часов он преодолевает расстояние от Констанца до Хауптвиля, неподалеку от Санкт-Галлена, и вступает наконец на порог дома швейцарского льноторговца Гонценбаха — снова в качестве домашнего учителя.

Здесь я и живу, а под моим окном в саду, на берегу прозрачного пруда, высятся ивы и тополя, плеск воды так хорошо слушать по ночам, когда все вокруг спит и только я один смотрю на ясное небо, пишу стихи, размышляю.

Альпы словно чудесная сага времен героической молодости нашей матери Земли: они напоминают об изначальном созидающем хаосе.

Все это его собственные слова.

Покоя жаждет он и тишины. За три года впервые весна, дарящая свободу душе и свежесть чувствам.