Марк Юдалевич - Голубая дама

Как объяснил мне Ваньша, все приключилось три дня назад. Мальчик возился с ружьем и по нечаянности выстрелил себе в руку. Пуля засела в предплечье, где всяческих сосудов изобилие. Видимо, начались явления сепсические.

Нужна была операция. А это я менее всего умел, ибо оператором никогда не был. Только собирался практически начать обучаться этому в Сибири.

Ваньша поглядывал на меня с тревогою.

— Буду резать, — решился я. — Надо извлечь пулю.

С этой минуты роли наши переменились.

Я начал приказывать, а Ваньша, поднявшиеся от сна Гордей, Пахом и другие мужики — исполнять.

Велел разжечь костер. Вскипятил воду. Прокалил пинцет. Изготовил повязку.

Приказал:

— Держите больного.

Мужики держали мальчика за ноги, за здоровую руку.

— Не трусь, Васек, — уговаривал Ваньша. — Лекарь из тебя пулю вытащит, на поправку пойдешь.

Я наложил повязку возле плеча, чтобы предотвратить кровотечение, рассек кожу. Показалась кровь.

Васек закусил губу. Несмотря на жар, мертвецки побледнел, но молчал. Скальпель проник и в подкожную клетчатку.

— Ох ты, маленький, — по-бабьи запричитал Гордей. — Не могу глядеть.

«Ну, разбойники, — дивился я. — Крови боятся!»

— Держи, — приказал Ваньше, передавая ему скальпель. Быстро наложил зажим. Шелковой нитью перевязал кровоточащий сосуд.

— Скальпель, — потребовал я.

Ваньша подал проворно, как заправская милосердная сестра.

Сделав еще небольшой надрез, я раздвинул мышцы пальцами. Васек застонал, но снова закусил губу. Видно, боль была терпимая. К счастью, я довольно быстро нащупал пулю и вытащил ее, теперь оставалось только зашить рану.

Резекция прошла благополучно.

— Известно, человек ученый, — уважительно отозвался обо мне Гордей. — Не учась-то и лаптя не сплетешь.

Он вернул мне мой костюм, а сам облачился в свои холщовые брюки и рубаху.

Всякие знаки внимания оказывал мне и Ваньша. Допустил ко мне Пахома, с которым мы теперь не расставались. Сам угощал меня завтраком.

Между тем, состояние Васька тревожило. Жар у него не спадал, а, казалось, даже усилился. Он тяжело дышал. Часто просил воды, забываясь, бредил, по-прежнему бормоча что-то на незнакомом наречии.

Рыжий Гордей вертелся возле меня, спрашивал, как скоро Васек пойдет на поправку.

— Мальчишка-то уж больно страдательный. В запрошлом году гололедь была, бескормица. Тайга скупилась. Звери далеко кочевали. Калмыки с голоду мерли. Васек, его по-ихнему Паслей звать, в своем аиле один остался. И к нам в деревню прибег.

— В какую деревню? — спросил я.

Вмешался атаман:

— Ты лучше скажи, когда парнишка подымется?

Что мог я им ответить? Объяснить, что я не лекарь, а лишь половина лекаря? Так полагали древние о врачах, не знавших анатомии и не бывших операторами. Объяснить еще, что это не моя вина, а общая наша беда российская? В цивилизованных странах давно процветает хирургия. А у нас… Многое я бы мог, рассказать об этом.

Когда-то великий Петр был первым русским хирургом. В Англии и Голландии царь посещал не только судостроительные верфи, но и анатомические театры. Он вскрывал трупы, делал операции, выдергивал зубы, перевязывал раны. При нем почти всегда находился специальный пенал с набором ланцетов, ножей, щипцов.

Но на Руси — да и не только на Руси! — издавна находятся люди, склонные ставить равенство между новым словом науки и безбожием. А все недоступное их разуму, все непонятное им зачисляют они в крамолу и якобинство. Признана ослепляющей безверием и анатомия. В Казанском университете все препараты анатомического музея попы уложили в гробы, отпели и схоронили на кладбище.

В Москве я учился анатомии на платках заместо мышц. По рисункам заместо костей.

Так-то, Ваньша! Откуда же мне знать, что теперь будет с Васьком! Спас я его или зарезал. И как объяснить все это тебе?

Всю ночь я не спал возле больного. Менял ему на лбу влажную тряпицу, обтирал лицо, поил водой. И переходил от надежды к отчаянию. И не только от того, что вместе с судьбой Васька решалась и моя судьба.

Под утро разразилась гроза. Молнии выхватывали из тьмы страдальческое и трагическое лицо мальчика. Грянул ливень. Больного перенесли в шалаш.

И вскоре я заметил, что он становится спокойнее, дышит ровнее. Приложил руку ко лбу и убедился — температура спала.

Еще три дня находился я при больном, опасаясь осложнений. Ваньша и два или три мужика с ним куда-то исчезли.

Васек быстро шел на поправку. Котелками пил жирный мясной бульон, рвал крепкими зубами огромные куски мяса. Здоровой рукой поглаживал себя по животу, блаженно улыбался.

Однажды сказал:

— Деревня ехать пора. Скору трава косить.

— Разве ты в деревне живешь?

— Все деревня живем. Ваньша, Гордей. Все.

— Не дивись, Юрий Тимофеевич! Чего на свете не бывает, — вставил подоспевший Гордей. — Диковина — еж, а и его много.

Вскорости явился Ваньша с товарищами. Ватажники добыли невесть где топоры, пилу, железные лопаты, ящик гвоздей.

— Завтра снимаемся, — объявил Ваньша. — Да и тебе, барин, чай, пора. Загостился у нас.

Вечером мы с Ваньшей долго сидели у костра. Тогда-то он доверил мне многое.

Разбойники эти были трудолюбивыми землепашцами. Только не значились ни в каких ревизских сказках. Не несли никаких повинностей. Не платили налогов и податей. Все они беглые люди — кто от помещиков, кто от Демидовых, Строгановых, кто от заводов царских. Добыли себе женок, иногда русских, а чаще калмычек и живут в деревне, где-то в горах затаенной. Вдоволь у них и хлеба, и мяса, и кожи, и мехов, и шерсти. Но порой приходится выходить на добычу за железом, то есть всяким металлическим инструментом. А главное — за порохом, дробью, ружьями. И тогда обращаются они в ватажников, а Ваньша — солдатская косточка — в предводителя.

— Крестьян мы не грабим, — говорит Ваньша, — а только бар да казну. А ежели попадают мне господа, велю их драть, как драл меня господин мой Родион Викторович. За пять годов только вот тебя отпускаю.

В свой черед и я рассказал Ваньше кое-что из своей истории.

— Конечно, — заметил предводитель, — и бары разного сорта бывают. Иные других сказнят, а иных самих сказнят. Только этаких-то немного.

Помолчал и добавил:

— Но есть все ж таки… Вон, я слыхал, пятерых из тех, что на Сенатскую площадь выходили, при жизни отпели да повесили. И ты, видать, из этих, из казнимых…

Ваньша сдержал слово — отпустил нас с Пахомом по добру, вернул мне кошелек, а Пахому лошадей.

Прощаясь, сказал:

— Планида наша, она, Юрий Тимофеев, всяко к нам поворачивается. А тебе, ежели туго придется, найди в посаде вашем старушку Ивановну. Она через верных людей знать даст, авось, и мы пригодимся.

Тогда дивился я наивно-романтической натуре полукрестьянина-полуватажника. Ни за что бы не подумал, что помощь его может мне и взаправду понадобиться…