Марк Юдалевич - Голубая дама

Поначалу имел я намерение обрисовать злоключения свои в тоне отчасти ироническом.

Но воспоминания увлекли. И пережитое восстало в виде сентиментальном и порой даже трагическом. Видно, всякий пишущий не волен над событиями жизни. Напротив, события чаще владеют им.

Признаюсь, полузлодей изрядно удивил и даже разочаровал меня. Подогретая чаяниями Аврорки, я ожидала узреть скованного Прометея, поверженного Ахилла или по крайности ожесточенного Фирсита. А взору моему явилась некая середина. Рост не высокий, но и не очень малый, костюм не богатый, но и не шокирующий, голос не громкий, но и не тихий. В общем, как любил говаривать папа, ни в селе Селифан, ни в, городе Богдан.

Однако держался он, не глядя на это, весьма независимо, а временами допускал такое, что можно было счесть и за дерзость. Впрочем, визит свой прямо к нам во дворец, а не появление в канцелярии оправдал тем, что привез мужу от Михаила Михайловича Сперанского письмо не по службе, а приватного свойства. Николай Артемьевич, очевидно, желая сразу же выказать разницу между генералом — командиром заводов — и коллежским секретарем, лекарем, не провел его в кабинет, а оставил в гостиной, и когда я попыталась уйти, указал мне жестом остаться. Дескать, много чести: из-за прислуги, например, ты уходить не станешь.

В первую голову спросил не как гость добрался до сих мест, а каково здоровье Михаила Михайловича Сперанского. Полузлодей — я позабыла сказать, что он приходится мне почти что тезкой: я — Юлия, а он — Юрий, Юрий Тимофеевич Зарицын — ответствовал весьма коротко и небрежно, что легко было воспринять за непочтительность к его патрону да и к мужу. Дескать, когда видел его в Петербурге, был здоров.

При сем он не только обозначил Сперанского словом «его», но и мужу не сказал «ваше превосходительство».

Николай Артемьевич тогда совершенно уже генеральски-небрежительно, как в этих местах позволяет себе он один, бросил:

— А вы, лекарь, кажись, ухитрились добираться с прилучьями?

Здесь я ожидала, что господин Зарицын наконец поведает о своих злоключениях, и, признаться, ожидала с любопытством, как он это сделает — горестно, почтительно, с шутливой складкой, но тот ограничился одним небрежно кинутым словом:

— Было.

Муж сделался сильно курнос и поглядел на него морозным взглядом, в котором легко было прочесть не только удивление. Не знаю, впрочем, как трактовал этот взгляд гость, а я явственно поняла, с каким наслаждением Николай Артемьевич указал бы ему на дверь, кабы не покровительство Сперанского, кабы не другие его опасения.

Смирив себя, генерал поинтересовался, каковы у Михал Михалыча дела при дворе.

— Каковы могут быть дела при дворе? — ответствовал полузлодей. — Чай, вашему превосходительству лучше моего известно.

— М-да, — только и выговорил генерал. Еще раз повторил: — М-да… — и, помолчав, сухо добавил: — Я бы не посмел вас более задерживать, кабы для службы не была потребна одна частность. Слух носится, что ватажники, которые пленили вас, обитают в потайной деревне. Где же селение это?

Зарицын поглядел на Николая Артемьевича и негромко этак ответствовал:

— А этого я вам не могу открыть. Связан честным словом.

И я поняла — этот не откроет. Ежели бы он с волнением да с негодованием высказал или хотя бы не в оправдания, но в объяснения пустился, тогда еще, возможно, и открыл бы. А этак — нет.

Николай Артемьевич, видимо, тоже почуял это. Начал барабанить пальцами по столику, так, что безделки на нем задребезжали. Однако и на сей разгром пророкотал по краю тучи, и грохота не случилось.

— Но ранее сего обещания беглым тяглецам, эрго… — Николай Артемьевич любил иногда употребить латинское словцо, особливо в беседе с людьми, которых заподозрить мог, что они видят перед ним свое преимущество в учености. Впрочем, вообще науки он особо не жаловал и при случае говаривал, что мудра была императрица Анна Иоанновна, каковая на содержание конюшен герцога Бирона отпускала миллион рублей годовых, а на российскую Академию — сорок две тысячи. Понимала, что конское поголовье важнее поголовья академического.

— Ранее сего обещания, данного беглым тяглецам, эрго государственным преступникам, вы, вступая в службу, присягу приносили государю императору российскому, своему самодержцу. Присягу, коея является священным обетом.

Полузлодей в манере своей столь же негромко ответствовал:

— Доносить обета не давал.

Генерал сызнова и сильнее прежнего забарабанил пальцами по столу. Не знаю почему, но сердце у меня замерло в некоем дурном предчувствии. Неужто этот коллежский секретарь столь сильно всполошил его? Неужто в этом странном чужаке опасный виделся мне противник моему супругу?

Между тем, Николай Артемьевич и на этот раз пересилил свой характер и сухо простился с гостем. Лишь когда дверь за ним затворилась, он так глянул ему вслед, что мне на секунду почудилось — этот взгляд проникнет сквозь дверную толщу, и в коридоре его перехватит Евтейша, чтобы где-нибудь в укромном месте расправиться с господином Зарицыным.

Генерал долго прогуливался по комнате, словно охлаждался, выйдя из парной. По своему обычаю размышлял вслух:

— Кто же их, этих прощелыжников, разберет! Мыслью обносится, за его спиной, может, не один Михаил Михайлович стоит. Сперанский бит, следственно, и оглядчив. И он, возможно, не по своей воле действует.

А этот больно уж самоуверен. Лекаришка, до титулярного не дослужился, а туда же! Хотя, возможно, и обыденный наглец, замыслил нахрапом взять… А каким, любопытно, Юлинька, он тебе показался? — спросил Николай Артемьевич. — У женщин, извини меня, как у гончих собак, верхнее чутье бывает.

Вопрос мужа не застал меня врасплох. Я сама думала об этом диковинном госте. А с грубостью генеральской давно свыклась. От нее хоть и горько было, отвечала спокойно:

— Тоже не могу понять. Быть может, и просто маловоспитанный грубиян.

— Время скажет, — заключил Николай Артемьевич. — Досадно, конечно, перед ничтожным штафиркой характер свой смирять. Но, видать, ничего не попишешь. Надобно иногда. В этом мудрость мужей государственных. А про сельцо потайное, — добавил он, — мы и без того выведаем. Он там не один был. А с урочным служителем я церемоний да околичностей блюсти не намерен. Об нем мне Сперанский цидулек не писал.

Сегодня снова повстречала господина Зарицына.

Утром прибежала Аврорка.

— Офеня пришел! Книги привез?

Книги — любовь моя неизменная. В детстве допоздна зачитывалась я в отцовской библиотеке, и маман силком изгоняла меня оттуда. Но сейчас подумалось об ином.

Аврора била в ладоши и вся светилась. Признаюсь, на минуту грусть и зависть воровски подкрались ко мне. Выплыла из памяти моя теперь уже, увы, неблизкая юность. И он в своем армейском мундире с развевающимися от быстрого шага фалдами. Он уходит, уходит не оборачиваясь…