Марк Юдалевич - Голубая дама

— Да, тот самый. Он известный стихотворец.

Аврора заговорила вдруг о странном господине Зарицыне.

— Вот, видишь лес, — сказала она. Бор стоял на горе темной стеной. — Хочется туда заглянуть? Правда? Ведь правда?

И боязно немножко, и тянет немножко. Оттого поэты в пьесах своих и именуют бор таинственным. Вот так и он, господин Зарицын. Есть в нем какая-то тайна.

Я рассмеялась.

— Дитя ты, Аврора. Дитя и фантазерка.

— Время покажет, — с важностью и даже покровительством в голосе возразила девушка. Чуть спустя добавила: — И я даже не узрела здесь ничего смешного.

Это было все ж таки комично, и я не сдержала улыбки.

— Не считай меня ребенком, — возмутилась Аврорка. И по-детски надула свои пухлые губки.

Я сделала над собой усилие, чтобы стать серьезной.

— Этот господин, — возразила я, — натурально большой оригинал. Но оригинальность его отнюдь не того свойства, какого хочется романтическому твоему воображению. Скучая в нашей глуши, ты его сочинила, стремясь превратить коллежского секретаря в Бову-королевича.

— Майн гот! Он и есть Бова-королевич, — упрямо стояла на своем Аврора.

— Будь по-твоему. Только позволь дать совет: не торопись, не путай грубость и невоспитанность с тонкостью и таинственностью.

— А ты, — с запальчивостью возразила Аврорка. — А ты… ежели у кого недостает почтения к вашим превосходительствам, не полагай сие за последнюю низость.

Впервые за время нашего знакомства и сердечной привязанности Аврора смутила и возмутила меня. Вот она, оказывается, какова, эта немочка. Вот как смотрит она на меня!

— Люди, уважающие себя, — сухо заметила я, — в раболепии нужды не ощущают. Но не вижу причин, почему господин Зарицын должен отказывать мне или Николаю Артемьевичу в уважении. Тем паче мы с ним не знакомы близко и исправлять этот пропуск в нашей жизни не собираемся.

Выговор мой смутил и огорчил Аврорку. И она, всплескивая своими красивыми руками и повторяя «майн гот», залепетала о том, что неправильно понята, что глубоко уважает Николая Артемьевича, что уважение и раболепие действительно вещи различные…

Я не делала вида, что полностью удовлетворена ее извинением, и расстались мы без обычной сердечности.

Сего числа принимала гостя. И довольно странного. Не поразительно ли — в гости приглашен этот полузлодей, этот почитатель Рылеева, господин Зарицын Юрий Тимофеевич.

Решилось это третьего дня. Николай Артемьевич прибыл из своей канцелярии не в духе. Правда, во время обеда отдал должное любимому блюду — отварной осетрине, но не скрывал, что премного обескуражен. Я всячески старалась его развлечь, и когда муж заметил, что хотя осетра на этот раз рыбаки добыли матерого, но сулили-то такого, что на столе не уместится, рассказала анекдот о славном сочинителе басен Иване Крылове. Поэт, будучи в гостях, услышал от хлебосольного хозяина подобное обещание. Хозяин сидел в торце стола. Крылов насупротив. После сих слов он сразу же вместе с креслом отодвинулся в сторону.

«Что вы, Иван Андреевич?» — удивился хлебосол.

«Пропускаю вашу рыбину».

Николай Артемьевич даже не улыбнулся. Напротив, брюзгливо проворчал: «Сочинители! Умники!»

Я никак не могла уразуметь, к кому же помимо Крылова это относится. А уж менее всего способна была помыслить о ничтожной персоне господина Зарицына. Но муж, окончив обед, сообщил мне странную новость. Урочный мужик, некий Пахом, так же, как и господин Зарицын, не открыл местоположение потайной разбойной деревни. Ссылался на то, что держали их ватажники в лесу, а о деревне ему ничего не известно.

— С него, смердящего, не то что шкура — мясо клочьями… — начал было Николай Артемьевич, но осекся, только скрипнув зубами.

Я стараюсь быть хорошей женой, веселым своим нравом, женским вниманием, участием, нежностью, а где умею, и советом облегчить суровые заботы мужа. Но в том, что относится до экзекуции, позволяю себе противиться и мнения своего не изменю. Ни родитель мой, ни матушка никогда не наказывали своих людей телесно. Даже Емельян Пугачев пощадил деда моего, потому что встали за него собственные крестьяне.

Здесь же то и знай секут. И работных людей, и слуг, и солдат. Секут в заводе и на конюшне, секут в казарме. И особо любят гнать под барабаны сквозь строй.

Случается, идешь заводским посадом, а собаки лижут кровь на песке, рвут друг у друга из пасти жирную окровавленную плеть.

И тягостно для меня, что Николай Артемьевич сам присутствует на экзекуциях. Сообразно ли это с человеческим достоинством? Прилично ли генеральскому чину!

А он, даже тяжело писать, упивается этим, накаляясь, как на конских бегах либо какой азартной игре.

Однажды, изрядно выпив вина, принялся во всех подробностях, со сладострастием живописать мне, как бежал сквозь строй ледащий, с тощим задом мужичонка. Бежал, сгорбясь, съежившись, слегка подпрыгивая. И это было, по мнению мужа моего, очень смешно.

«Представляешь, Юлинька, подпрыгивал, как гуттаперчевый!»

Ах, как мне было не по себе! После того, наверное, с полгода избегала своего супруга. Ежели он брал меня за руку, я дрожала, готовая упасть в обморок…

— Я отдал приказ, — продолжал Николай Артемьевич, — перевести мерзавца из урочных в заводские служители. Урочники совсем избаловались. Живут как вольные и всякий барский приказ за докуку почитают. А здесь…

Не окончив мысли, он махнул рукой.

— Да, дьявол с ним, извини меня, с мужиком. Меня барин смущает. Чаемо ли дело: дворянин шатучую ватажку от властей укрывает, сословных чувств не имеет, фармазон! — Муж в сердцах забарабанил пальцами по столу. — Да что там! Я вообще многих господ понимать отказываюсь. Вчерашнего дня исправник мне доложил, что горные офицеры изволят собираться и читать какие-то рефераты о конституции. Мальчишки! Кому нужна их конституция. Народ не знает, с чем ее и едят. Смех сказать, на Сенатской 14 декабря эта шваль орала: «Да здравствует Константин и супруга его Конституция!»

От общей крамолы Николай Артемьевич вновь обратился к господину Зарицыну.

— Опять же в какой позиции я оказываюсь. Не один здесь обитаю. История многим открылась. Чтобы достойно пассаж этот завершить, надлежит ему чинить допрос по всей форме. Но не далее как сегодня мне докладывают, с оказией доставлено этому господину личное письмо от Сперанского и некая сумма денег. Ко многому свидетельство, — поднял Николай Артемьевич вверх указательный палец. — Да-с. Ко многому! Михаил Михайлович заботу свою не прячет, а как бы на показ выставляет, как бы намек дает…

Еще поразмышляв вслух, муж решил пригласить господина Зарицына к обеду — за обедом пристойнее расспросить его.