Марк Юдалевич - Голубая дама

Аврорка извелась от зависти и нетерпения.

— Скажи, Юля, — горестно вопрошает она, — что есть в тебе такого? Или тебе какая шептуха приворотное зелье дала?.. Впрочем, будь я мужчиной, сама бы в тебя влюбилась…

Господин Броницкий повел себя с решительностью поединщика. Сегодня в своем будуаре я обнаружила новый букет белых астр, но уже в вазе, окольцованной золотом, с изрядными бриллиантами на ободке. Такие подарки делают не малознакомым дамам, а разве только любовницам. Неужели гвардейский офицер и граф этого не понимает? Я немедля велела горничной отнести вазу поручику, но он, казалось, того и ждал. Тут же прибыл извиниться. Я сделала вид, что слишком рассержена и не велела его принимать. Однако через час, когда я вышла в сад погулять с медведем, поручик встретил меня в боковой аллее.

— О, у вас надежная охрана! — поклонившись, сказал он.

— Если бы она была надежной, — сухо отозвалась я, — в мой садик не проникали бы посторонние.

И бросила на него самый недобрый взгляд. Впрочем, он был рассчитан не только на поручика, но и на медведя. Когда я таким манером смотрела на кого-либо, медведь тотчас начинал рычать и по первому моему знаку готов был на него ринуться. Забавно было посмотреть дуэлянта в этой позиции.

Но, к моему удивлению, Мишка весьма дружелюбно обнюхал графа, а тот погладил его по загривку.

— Я сделал это преступление — проник в ваш сад, — заявил Григорий Львович, — лишь для того, чтобы попросить прощения за проступок предыдущий.

«А чтобы попросить прощения за этот, он проберется прямо в спальню», — подумала я.

И, как бы подтверждая мои мысли, граф заявил:

— Кстати, мое проникновение не должно вас шокировать. Знаете, как проник однажды Григорий Орлов в опочивальню Екатерины Алексеевны, когда она была еще великой княгиней?

— Там, насколько мне известно, были иные отношения… — резко перебила я.

— Нет, тогда он еще даже не был ей представлен, тем не менее…

— Настойчиво прошу вас избавить меня от подобных исторических экскурсов.

Граф извинился.

— Но поймите и мое положение, — снова заговорил он. — Меня насильственно отринули от родных, от товарищей. От жизни, пусть пустоватой, но хоть внешне наполненной привычными хлопотами, наслаждениями. И здесь, в глуши, я нежданно встречаю вас. А ведь вы могли бы заменить мне все…

Голос его был серьезен и искренен, а лицо даже выражало страдание. Но я твердо решила не придавать этому никакого значения. Я уже поступила легконравно, оказав этому светскому баловню вместо официального дружеский прием. Он понял это как повод…

Весьма строго оборвала графа:

— Григорий Львович, не забывайтесь!

Граф сызнова рассыпался в извинениях и комплиментах и сызнова начал жаловаться на горестный поворот в своей судьбе и свое одиночество.

И здесь, не ведаю, случайно или с умыслом, но явилась Аврорка. Я представила прелестнице графа с тайной надеждой, что он не останется равнодушным к ее обаянию, а сама извинилась головной болью и заперлась у себя.

Надежды мои, увы, не сбываются. Аврорка неутомимо преследует графа как прежде Юрия Тимофеевича. Но с тем же успехом. Прелестница выразила недавно желание посмотреть здешний музей. Поручик попросил ее пригласить и меня. Я, конечно, отказалась. Тогда граф сказался больным.

Аврорка заявила, что хотела бы иметь резную шкатулку, которая открывается и запирается с менуэтом. Такая шкатулка есть у супруги архитектора. И хотя я строго-настрого приказала слугам от графа ничего не принимать, утром нежданно шкатулку обнаружила в своем будуаре. К подарку приложена была записка: «От Вашей подруги наслышан, что подобная безделка — предмет мечтаний местных дам. Ради бога, не сердитесь. Ваш покорный и скромнейший слуга, поручик от инфантерии Броницкий».

И отсутствием титула, и этим «от инфантерии» дуэлянт старался подчеркнуть свою скромность и смирение. Тем не менее презент его я немедля отослала обратно.

Получается по комедии Грибоедова: «Ну люди в здешней стороне, она — к нему, а он — ко мне…»

А на дворе дождь. И капли бегут по стеклам, как слезы. Однако скоро выпадет снег. Скоро!

Вот уже почти неделю не отхожу от фортепьяно. Папа, маман, ваша Юлька, кажется, совсем сошла с ума. Она сочинила нечто вроде сонаты из трех частей.

Первая часть — лирическая, в ней тоска, подчас отчаянье, и слабая надежда. Вторая — бурно-драматическая. Ураган счастья, но узор его по грунту страданий и боли. Третья — фантазия будущего. Ликующий свет счастья, перемежающийся трагизмом воспоминаний.

Как-то нечаянно и причудливо сплотились у меня и мои переживания, и трагедия нашего общества в последние годы. Наверно, музыка помогла мне не только выразить, но и понять эту трагедию, острой вершиной которой был все тот же декабрь рокового двадцать пятого года.

Итак, Юлька — компонистка. Великий сочинитель! А ведь, кажется, вышла взаправдишняя соната. Не зазря, наверно, наш Дрыгалка (так папа прозвал моего учителя музыки оттого, что он, сидя за роялем, все повторял «и раз, и два, и три, и четыре» и в такт дрыгал ногой) заверял, что у меня наклонности к композиции и все задавал сочинять музыку.

Показать бы кому-нибудь. Говорят, дочь соборного иерея — отца Никиты — знатная музыкантша. Жаль не знакома с ней…

Хотела пройтись по саду. Благо чуть прояснело, хотя с гнилого угла сызнова заходит туча. И тут, словно из-под земли, заявляется Аврорка. Сразу почуяла в ней какую-то перемену. Не то чтобы сияла и сверкала ярче обычного, но было во всем ее обличье нечто победительное.

Если бы нарисовать ее в эти минуты, то рисунку можно бы дать название «Наша взяла».

Впрочем, тотчас все объяснилось.

— Юлинька! Извини, но я не одна. Внизу робко дожидается поручик Броницкий.

— Он, что же, с тобой? — начинала я понимать.

— Да, мы гуляли и решили заглянуть к тебе.

Я позвонила, велела принять графа. Поручик по-прежнему источал в мой адрес комплименты. Однако — женщине это нетрудно приметить — в них недоставало самую чуточку, а именно того нетерпеливого огня, какой, вероятно, и составляет самое острие прелести.

Впрочем, огонь вспыхивал, когда блистательный кавалер обращался к Аврорке, и она чувствовала это и делалась еще более привлекательней.

А я, не скрою, переживала странное состояние. Была довольна, что освободилась от дерзких притязаний графа, и в то же время что-то не то чтобы трогало, а чуть задевало меня.

Я даже спросила себя: а не окажись на моем пути Юрия Тимофеевича, могла бы я влюбиться в графа? И заключила: кто ж его знает? Граф не простой человек: под личиной светского бретера и волокиты скрываются и ум, и образованность. Но я же сама отвергла его. Что ж тогда меня задевает? Видимо, ни одна женщина не перешагнет женской натуры, не выпрыгнет из себя. Все мы устремляемся стать богинями, а богини любят поклонение не только одного человека. И богини не терпят соперничества. И все ж таки первое чувство — чувство свободы от притязаний — брало верх во мне. Люблю, когда мне выказывают внимание, это льстит каждой женщине, но не люблю, когда за мной охотятся. Отвратительно быть добычей.