Марк Юдалевич - Голубая дама

— Смертельно устает, — коротко пояснил мне, когда она ушла.

— А других привлечь нельзя?

— Попробуйте. Единственная согласилась, и то только после того, как у нее муж умер.

— Не единственная. Еще Гордей.

— Гордей — не местный. Он случайно сюда попал.

Двое суток я помогала Юрию Тимофеевичу в этой смертельной схватке с холерой. Немало узнала, еще больше пережила. Оказывается, до приезда Юрия Тимофеевича и Гордея, который случайно оказался в гостях у Зарицына, холера скосила здесь половину деревни. Сожжением трупов, изоляцией больных, дезинфекцией удалось несколько укротить свирепую хворобу. Но люди еще умирали. И один, молодой голубоглазый, почти мальчик, при мне забился в страшных конвульсиях и, скрюченный, посиневший, навсегда затих. Когда Гордей выносил его из избы, рука умершего вдруг рывком разогнулась, словно он хотел замахнуться на чужого человека, заставляющего его проделать последний путь.

На вторую ночь у нас выдалось небольшое затишье. И мы с Зарицыным разговорились. Это не был светский разговор, который всегда ограничен тщательно скрытыми, но жесткими рамками условностей, всегда имеет оттенок внутреннего безразличия. Сама обстановка, страшная болезнь и сама смерть, как бы стоящая у дверей холерной избы, настраивала на иной тон, на простоту, задушевность и открытость. Улучив удобный момент, я спросила об отношениях Юрия Тимофеевича со Сперанским. Он ответил весьма коротко. По окончании медицинского факультета работая лекарем в московской больнице, подал проект усовершенствования лекарского дела в России, бесплатного лечения простого народа. Бумага возбудила участие Сперанского.

Сановник приблизил его к своей особе и с той поры печется о нем.

Ответ господина Зарицына показался мне странным. Неужели такая привязанность, такая опека не без риска для себя из-за одной бумаги, хоть бы и очень значительной?

Но размышлять об этом было некогда. Я уговорила Юрия Тимофеевича уйти поспать. Вскоре в сенях уснул и Гордей. Всю ночь мы дежурили вдвоем с пожилой крестьянкой. Я рассчитала, что этим утром — утром третьего дня моего отсутствия — надо вернуться домой. В противном случае асессор Зильбер или кто другой могут послать эстафету генералу. Часов в шесть принялась поднимать Гордея. Оказалось, это требует великих усилий. Гордей, раскинув свое щуплое тело на широкой лавке, сотрясал сени могучим храпом. Тщетно окликала его по имени, тщетно кричала, наклоняясь к самому уху, и щекотала его соломинкой.

Гордей не шевелился, только мычал, как годовалый теленок. Делала попытки приподнять его и посадить на лавку, но рыжий тотчас же занимал прежнее положение.

Однако твердо решила одержать верх в этом поединке. Облила сонного Гордея ковшом студеной воды. Верх оказался мой: мужик вскочил и, заметив, что я смеюсь над ним, сразу откликнулся прибауткой: «Ладно, Андриановна, живем шутя, а помрем взаправду».

Оставив Гордея помогать старухе возле больных, я отправилась к Юрию Тимофеевичу с намерением накормить его завтраком. Лекарь спал в соседней избе, принадлежащей той женщине, что ухаживала за больными. Спал не менее сладко, чем его помощник.

Я невольно залюбовалась его лицом. Аврорка права — лицо это, несмотря на простоту его, без подделки значительно. Это лицо истового и надежного человека, и черты эти утверждены цельными метелями раздумий, что оставили на нем свой след. (Я перечитала недавно писанное на других страницах о Юрии Тимофеевиче. Нет, я не была слепа! Но ведь я женщина, и совсем иные чувства горели во мне…)

На кухне возле печи лежали дрова. Я бережно нащипала лучину и запалила печь. В кладовке отыскала яйца. Отмыла сковородку и поджарила на ней яичницу. Вскипятила в чугунке воду, заправила ее баданом.

Юрий Тимофеевич спал так же крепко и безмятежно.

Легко притронулась к его волосам. Негромко выговорила:

— Пора вставать.

В ответ он забормотал что-то невнятное. Можно было разобрать только: «Сашенька — ты! Как хорошо!»

Не стану запираться, это «Сашенька» будто каленой иглой прожгло меня. Я выбежала на кухню, потом на цыпочках вошла в горницу, отыскала карандаш, бумагу. Написала всего два слова: «До свидания». Подписала: «Юлия Андриановна». Спустя минуту, сделав над собой усилие, прибавила: «Берегите себя».

Тут попался мне на глаза томик Рылеева, видно, тот самый, что Юрий Тимофеевич купил у офени. И так захотелось мне взять его с собой, что я не смогла противостоять этому. Сделала еще приписку: «Взяла у вас почитать Рылеева».

Берегом реки направилась к своей лодке. И здесь повстречался мне Гордей, стоящий на телеге за бочкой с водой.

— Т-тпру, — остановил он лошадь. — Ты куда же, Юлия Андриановна?

— Уезжаю, Гордей. Прощай.

— Почему прощай? — возразил Гордей. — Так на росстанях не говорят. Говорят, до свиданьица. Да стой ты! — прикрикнул он на лошадь, но лошадь не послушалась его. — До свиданьица говорят, потому гора с горой… — услышала я уже издали.

Я шла берегом. Память подсказывает мне, что в прибрежных кустах пела иволга. Но это угнездилось в мозгу как-то помимо меня. Тогда я не слышала ничего. Грызла, рвала на части тягостная обида. Умом, здравым смыслом пыталась утишить, унять ее. И с чего взяла, будто у него нет никого на сердце? Он не так уж молод, сдается, под тридцать. Да и что скрывать — женщины неравнодушны к нему. Вообще к людям такого покроя. Магнитом служит необыкновенность. Действительно, тайна обволакивает его натуру, его поведение.

Вот Сашенька пусть и разгадывает эту тайну. Пусть! А я, дура, помчалась, поверила…

Впрочем, кому поверила? Кто меня в чем уверял? Во всяком разе не он. Он-то не токмо что шажка, полшажка не сделал, бровью не повел ни в мою, ни в Авроркину сторонку. А я… Я Аврорке уподобилась. Стыдобушка какая! Замужняя дама. И сердится мне не с чего! Обижаться лишь на одну себя вправе.

Ладно! Бог с ним. А я, что ж, не зазря здесь побывала. Помогла ему людей от смерти отводить. И вообще, о чем я думаю! Здесь хвороба людей мучает, погибель ходит, а я… Нет, чем более живешь, тем более дивишься странностям натуры человеческой, особливо женской.

Ладно! Если я ему не нужна, пусть поищет иную помощницу. Еще сыщет ли он ее в Сашеньке.

Господи! Что я опять?

Ой, статься может, и про Сашеньку-то он не во сне бормотал. А только спящим прикинулся. Все может статься…

Тут я, кажется, начала всхлипывать.

Да, он тоже не должен так. Какая-то Сашенька! Это неблагородно, невеликодушно.

Бог мой! Да что со мной творится? Словами Аврорки заговорила… Действительно, я барынька с дамскими капризами. Стыдно!