Лидия Обухова - Лермонтов

Лермонтов приоткрыл дверь в коридор и с удивлением увидел, что на часах уже стоит новый караульный, совсем молоденький, — видно, из рекрутов — матрос Гвардейского экипажа. Лермонтов попросил вызвать офицера. Молоденький матрос охотно, даже как будто с удовольствием, позвонил в колокол, появился разводящий, и Лермонтов повторил свою просьбу ему. Разводящий, высокий костлявый унтер со смуглым рябым лицом, недовольно покачал головой.

— Уж и не знаю, ваше благородие, — глухим басом сказал он, — к нам дежурный по караулам прибывши. Мичман с ним заняты...

— Да ты только доложи, большего я не прошу, — с мягкой настойчивостью сказал Лермонтов.

Унтер ушёл, ничего не ответив. Лермонтов, не зная, доложит он или нет, нетерпеливо ходил по комнате, то и дело подходил к двери, открывал её и снова закрывал.

— Слышь, Данилыч, — услышал он голос часового, подойдя в очередной раз к двери, но ещё не успев открыть её, — а жаль всё-таки офицерика, что здесь сидит. Всё, бедняга, слышно, мечется, ровно зверь в клетке. Тоже жаль, хоть и пехоташка...

— Не пехоташка он, а гусар, — ответил бас рябого унтера, — конный, значится.

— Конный, пеший — всё едино, не наш, не флотский. Ан жаль...

— Это-то вестимо, — неохотно подтвердил унтер.

Лермонтов открыл дверь и спросил унтера, доложил ли он офицеру.

— Доложить-то я доложил, — угрюмо ответил тот, — да вылазить-то не положено, ваше благородие...

Лермонтов хотел уже захлопнуть дверь, но, случайно взглянув вдоль коридора, увидел знакомое лицо: разговаривая на ходу с крупным горбоносым шатеном в чёрном флотском сюртуке и издали дружески помахивая Лермонтову рукой, приближался элегантный капитан-лейтенант, в золотом офицерском шарфе и при сабле. Это был Эссен, сын петербургского военного губернатора, несколько раз встречавшийся Лермонтову в разных домах. Он и был дежурный по караулам. Горбоносый шатен назвался мичманом Кригером, начальником караула. Они оба прошли в комнату Лермонтова; Эссен бегло её оглядел и, задержав взгляд на бумагах, разбросанных по столу, сказал с сочувственно-иронической улыбкой:

— Небось дома столько бы не написали. Благодарите заботливое начальство.

Мичман Кригер, тоже улыбаясь, добавил в тон Эссену:

— Я бы предложил, господин капитан-лейтенант, оставить здесь Михайлу Юрьича подольше.

Лермонтов, занятый мыслями о Баранте, не был расположен шутить и сухо промолчал. Потом он коротко рассказал, зачем звал Кригера и что за разговор предстоит ему с Барантом. Кригер, как бы искупая своё легкомыслие, ответил, что в вопросах чести все формальные соображения отступают на задний план и что он не колеблясь допустит на гауптвахту Браницкого и француза. Эссен шутливо сказал, что сам он постарается ничего не узнать об этом, а в случае, если гауптвахте будет угрожать приезд какого-нибудь начальства, он предупредит Кригера, послав вестового. После этого разговора моряки ушли, а Лермонтов ещё больше часу томился ожиданием, так и не дотронувшись до ужина.

Наконец, около восьми вечера, Кригер ввёл младшего Браницкого и Баранта. Александр был горд, что ему доверили такое щекотливое поручение, а Барант, пряча глаза, спросил Лермонтова по-французски, есть ли необходимость в таком экстренном свидании.

— Без сомнения! — строго ответил Лермонтов, тоже по-французски. — Я ни одной лишней минуты не хочу слыть лгуном и фанфароном. А то, что вы, господин барон, говорите в петербургских домах, характеризует меня именно так. Если вы настаиваете на вашем мнении и не захотите отказаться от него в присутствии вот этих господ, — Лермонтов кивнул в сторону Браницкого и Кригера, — я предлагаю вам новый поединок после моего освобождения из-под ареста.

Лермонтов коротко поклонился. Барант, опустив глаза и стараясь овладеть голосом, ответил:

— Сударь, дошедшие до вас слухи неточны, и я спешу сказать, что считаю себя вполне удовлетворённым.

— Это другое дело, — медленно проговорил Лермонтов и, взглянув на Браницкого с Кригером, поймал на их лицах выражение презрительной жалости. — До свиданья, сударь, — видя, что Барант не двигается с места, сказал он.

Больше никто не произнёс ни слова. Когда француза увели, Лермонтов бросился на постель и заснул.

Каким манером начальство узнало о свидании Лермонтова с французиком на Арсенальной гауптвахте, оставалось тайной. При встрече присутствовал третьим только брат Ксаверия; по молодости он был очень горд этой миссией и, уж конечно, проболтаться не мог. Караульный начальник, мичман Кригер, был человек почти свой, во всяком случае, до конца надёжный. Кстати, теперь он там же и сидел — вместе с Митенькой Кропоткиным, который попал, слава Богу, не за цыган, а уже за что-то новое.

Самое бы время и ему, Лермонтову, посидеть в их компании на Литейном, но начальство с выговором вернуло его в ордонансгауз, снова под самый нос ко всем этим плац-майорам и плац-адъютантам, и, заперев под замок, держало со всяческими, прямо-таки тюремными, строгостями.

Однако страшны были не эти строгости. Страшно было другое: баронесса, мать Баранта, принесла официальную жалобу на Лермонтова за то, что он, сидя под арестом, повторно вызвал на дуэль её сына.

Рассказывая об этом в гостиной Нессельроде, баронесса, дрогнув увядшими плечами, воскликнула: «Les courer — jarrets qu’ils sont tous, ces russes — lá!» [128]Большинство гостей были тоже русские, и среди них — природный русский князь и поэт Вяземский, который, сделав вид, будто ничего не слышит, галантно склонился к уху соседки.

Жалобу супруги посла великой державы нельзя было оставить без последствий, и первые последствия уже наступили: ожидал наказания мичман Кригер, из стража превратившийся в узника; был вызван на допрос брат Ксаверия, который вёл себя по-мальчишески глупо, отрицая абсолютно всё и требуя, чтобы допрашивавшие его полицейские чины непременно обращались к нему «ваше сиятельство».

Во всём этом Лермонтов чувствовал свою вину и особенно терзался за Кригера. О себе же знал точно, что при любом исходе дела Петербурга ему теперь не видать как своих ушей. А каково это будет для бабушки, не хотелось даже и думать.

Каждый раз, дойдя в мыслях до бабушки, Лермонтов старался чем-нибудь отвлечься, вытеснить мысли о ней другими мыслями: страшно было признаваться себе, что детская вера в бабушкину долговечность, такая крепкая в нём ещё недавно, теперь исчезла, и её место заступила глухая, почти постоянная тревога.

Было уже начало апреля, близилась Пасха, но погода оставалась капризной и переменчивой: то, как месяц назад, шёл мокрый снег и над крышей противоположного флигеля низко нависала ровная молочно-серая пелена, то внезапно выходило солнце и комендантский двор наполнялся сиянием и блеском бегущих весенних струй.