Лидия Обухова - Лермонтов

— Представь, это мои знакомцы, — вполголоса бросил он Сатину. — Почтеннейшее семейство Мартыновых из Москвы. Дочки все красотки... Перед нами средняя, Наталья.

Мартыновы приближались. Лермонтов поднялся и сделал навстречу несколько шагов. Приложился почтительно к ручке маменьки, козырнул подполковнику и с оттенком шутливой дружественности кивнул барышне.

— Не ждали подобной встречи, — в нос с кислым видом произнесла барыня. — Имели о вас от Николя совсем другие сведения.

— Немощи одолели, милостивая государыня Елизавета Михайловна! Приехал весь в ревматизмах, из коляски на руках вынесли. Здесь лечусь по методе доктора Реброва, — бойко ответствовал Лермонтов, слегка склонив голову.

Та подозрительно окинула взглядом его свежее загорелое лицо.

— Теперь-то находим вас, слава Богу, в отменном здоровье, Михаил Юрьевич.

— Меньше недели как покинул госпиталь. Укрепляю ноги долгими прогулками, ежедневно беру ванны.

— Мы тоже купили билеты на ванны, — обрадованно вставила барышня. — Будем часто встречаться, и вы развеете здешнюю скуку, Мишель, не правда ли?

— Почту за удовольствие, Наталья Соломоновна! Можно нанять верховых лошадей и выезжать в горы. Вы запаслись амазонкой?

— Разумеется! — Наталья Мартынова одарила его мерцающим взглядом из глубины глаз.

Мать дёрнула её за руку.

Затем все четверо обменялись церемонными прощальными поклонами, и Лермонтов с облегчением вернулся к Сатину.

— Спасу нет от знакомых, — пробормотал он, глядя вслед Мартыновым. — Можно взобраться на верхушку Эльбруса и там натолкнуться на московскую кокетку под охраной свирепой матушки.

— Однако же признайся, она сделала на тебя впечатление?

— Натали Мартынова? Нимало. Единственная женщина, которой я сейчас увлечён, это княжна Мери.

— Тёзка симбирской барышни? Проживает на водах?

— Надеюсь, что скоро появится... Не стану интриговать: она лишь лицо романа, который я не делаю, а пишу.

Сатин весело расхохотался. Его бледное болезненное лицо слегка зарумянилось. Да и солнце припекало всё жарче.

— Вот это славно! А я уж подумал за болтовнёй, что ты вовсе отстал от литературы, впал в апатичность. И это тогда, когда твои стихи ходят по всей России! Симбирская молодёжь рвёт их из рук.

Лермонтов поморщился. Любой разговор о литературных занятиях вызывал в нём замешательство и тайное смущение. Он не умел говорить о поэзии вслух; она не должна служить предметом шуточек и сарказмов!

Сатин заметил заминку и чутко переменил разговор.

— С кого же ты возьмёшь черты своей княжны? Какую розу здешнего цветника предпочтёшь? Твоя Мери, разумеется, красавица?

— Не уверен. В ней должна быть сдержанность чувств, ирония и одновременно простодушье. Внутренние черты важнее внешних. Хотя, разумеется, без красоты женщина немногого стоит. Только ведь и красоту можно искать в разном. Для меня очень важны походка и прямой нос. Что касается волос... О, взгляни-ка на ту стройную даму с длинными локонами!

— Кажется, это госпожа Иванова. Шляпка почти заслонила ей лицо.

— Тем лучше. Вдруг оно окажется глупым или уродливым? Не потерплю разочарования. Знаешь, Сатин, в чём разница между светской женщиной и кровным скакуном? При близком соприкосновении женщина всегда проигрывает. А к породистой лошади привязываешься всё теснее и пламенней!

— Полно, брат, щеголять цинизмом и оттачивать попусту злословье. Хочешь наговориться всласть, приходи ко мне ближе к вечеру. Здесь нынче Виссарион Белинский, умник преотменный. В русской словесности живёт, как в собственном дому... А соседом у меня доктор Майер, философ и самый оригинальный субъект на Кавказских водах. Придёшь?

— Благодарствую. Непременно.

— Кстати, Белинский ведь из наших, из Московского университета.

— Эх, Сатин, сам я давно не ваш.

— Да уж, выкинул штуку, облёкся некстати в мундир... Добро бы был из тех пустоголовых, которым кроме как в уланы и податься некуда. — Сатин с искренним сокрушением махнул рукой. — До встречи?

— До встречи. Впрочем, обожди. Всё собираюсь спросить, за что тебя два года назад выслали? Московские происшествия по дороге в Петербург теряются.

— Пустое. За пасквильные куплеты. Распевали хором что-то вроде:

А добрейший граф Бенкендорф обиделся. Жандармы страсть как чувствительны! Автора, Сергея Соболевского [34], ты его знаешь, в Шлиссельбургскую крепость, меня, Герцена и Огарёва в ссылку. Такой вот фарс с куплетами!

Приятели расстались. Сатин, придыхая, поплёлся в гору вдоль прямой улочки с белыми опрятными домами, в одном из которых он квартировал, а Лермонтов, глядя ему вслед, чтобы отогнать неприятные мысли, стал рассеянно думать о том, что Пятигорск при самом своём рождении имеет уже разграфлённый, какой-то утомительно немецкий вид! Ему стало жаль того живописного поселения Горячие Воды из своих детских воспоминаний с войлочными кибитками и наскоро возведёнными балаганами под тростниковой кровлей, с кремнёвыми осыпями, по которым он, бывало, карабкался, едва переступал порог дома; с толкотнёй окрестных горцев, волокущих за рога лохматых баранов на продажу, с кучами новых пахучих седел и жестяных кувшинов затейливого орнамента, выбитого молоточками аульных мастеров... Он мог бродить по ежедневной ярмарке часами, выворачиваясь из-под руки Христины Осиповны или ускользая от зазевавшегося дядьки. Уши с восторгом ловили гортанный говор, вскрики и зазыванье; глаза купались в разноцветье цыганских юбок, черкесских бешметов, бараньих папах, ермолок, солдатских бескозырок, шляпок и платков. Всё было празднично и свободно вокруг. И в то же время ощутимо сквозило опасностью: даже на прогулку не отправлялись тогда без конвоя...

Лермонтов обвёл глазами усмирённые склоны. С гор текло горячее марево. Дамы притаились под зонтиками, подносили к губам платочки, часто, мелко дышали. Лермонтов, подставив лицо солнцу, медленно побрёл прочь. Голова его уже была занята первой встречей Печорина с княжной Мери. Как того поразил её бархатный взгляд, притушенный ресницами! Образ княжны вырисовывался всё яснее с каждым шагом. Она походила немного на застенчивую симбирскую барышню Киньякову; ещё более и несомненнее на бойкую Наталью Мартынову. Но были в ней также твёрдость и самоуважение стройной дамы в длинных локонах. Лермонтов всё прибавлял и прибавлял шаг.

Но, как назло, попадались знакомцы! Бывший улан Колюбакин [35], разжалованный за пощёчину командиру, привстав ему навстречу со скамьи, не удержался на раненой ноге — и Лермонтов проворно подал ему уроненный костыль. Колюбакин был храбрец, забияка, но непереносимый фат. Всего лишь тремя годами старше его самого.