Александр Чаковский - Неоконченный портрет. Нюрнбергские призраки

Сталин сделал паузу, пару раз затянулся и продолжал:

— И вот на фоне этого политического калейдоскопа — Рузвельт. Взглянем на него, как говорится, с одной стороны и с другой стороны. С одной — он обманывал нас со вторым фронтом. Бывало, затягивал поставки по ленд-лизу. Не раз поддерживал Черчилля в его самых немыслимых требованиях. С другой стороны, он же одергивал Черчилля. Как вы помните, в Тегеране дело доходило до схваток между ними… Непростая фигура… Есть люди, которые, считая себя марксистами, решают все вопросы по принципу: «белое — черное». Может быть, эти люди и читали Маркса, но не поняли диалектики… Как же относятся к Рузвельту в самой Америке, товарищ Громыко?

— Если отвечать коротко, товарищ Сталин, то среди большинства американцев он пользуется уважением и доверием. Хотя и с известными оговорками.

— Каких американцев? Представителей каких кругов? И капиталистических и рабочих?

— Сказав об оговорках, я хотел подчеркнуть, что и внутри этих кругов есть люди, которые относятся к Рузвельту по-разному.

— Поясните! — нетерпеливо произнес Сталин.

— Во время последнего кризиса, товарищ Сталин, американский рабочий класс почти вплотную подошел к революционной черте. Став президентом, Рузвельт много сделал для спасения американского капитализма.

— И капиталисты благодарны ему за это, верно?

— Не все. Есть буржуазные круги, которые смертельно его ненавидят за попытки государственного вмешательства в их дела, за то, что он урезал их прибыли.

— Понятно… А рабочий класс, профсоюзы?

— Единого отношения к Рузвельту нет и в этих кругах… В их отношении к президенту тоже отражаются противоречия.

— Чьи?

— И американского общества и, конечно, личности самого Рузвельта.

— Однако его в четвертый раз избрали президентом. Как вы это объясняете?

— Видите ли, товарищ Сталин, — как бы размышляя вслух, медленно произнес Громыко, — когда перелистываешь американские газеты за предвоенные годы, создается впечатление, что нет в Америке человека, на которого нападали бы больше, чем на Рузвельта. Я уже сказал, чем недовольны капиталисты. Чем же недовольны рабочие? Смягчив крайние проявления кризиса, Рузвельт отнюдь не уничтожил безработицу…

— Но я спросил: почему же тогда за него в четвертый раз голосовали миллионы людей? — повторил Сталин.

— Рузвельт признал Советскую Россию. Рабочие благодарны ему за это из чувства интернациональной солидарности. Капиталисты — за то, что он открыл перед ними новые необозримые рынки… Наконец, Рузвельт присоединился к антифашистской коалиции, и это одобряют умные капиталисты. А о рабочих и говорить не приходится! Таким образом, для миллионов американцев нынешний президент ассоциируется с идеей мира.

— Хорошо, ваша точка зрения мне ясна, — сказал Сталин. — Теперь еще один вопрос… В душе Черчилля, хоть она и черным-черна, можно явственно разглядеть неугасающее стремление Британии к мировому господству. Не считаете ли вы, что и Рузвельт претендует на нечто подобное?

— Я не сомневаюсь, что Рузвельт верит в какое-то особое предназначение Америки. Но эту «миссию» он намерен осуществлять не огнем и мечом, а с помощью политических хитросплетений и экономических рычагов… Извините, товарищ Сталин, если я недостаточно четко ответил на ваш вопрос.

— Да нет, все ясно. Я согласен с вами. Но в отличие от вас я не дипломат и поэтому сформулирую свою мысль проще. Принято говорить: «что черный, что белый черт — один черт». Но я, за неимением другой возможности, все же выбрал бы белого.

Сталин погасил папиросу о дно пепельницы и, немного помолчав, спросил:

— Как вы считаете, можно ли назвать Рузвельта порядочным человеком?

— В общежитейском смысле этого слова можно, — ответил Громыко. — Но у Рузвельта, если хотите, свого рода раздвоение личности. Класс, которому он служит, то и дело толкает его на поступки, которые в какой-то степени противоречат складу его ума, его характеру, симпатиям и антипатиям. И в этом его трагедия… Может быть, я придаю чрезмерное значение психологическим тонкостям?

— Возможно, хотя стремление разобраться в проблеме и с политической и с психологической точки зрения, так сказать, «изнутри», — это обязанность, это долг посла… — Хорошо! — сказал Сталин. — Сейчас семь сорок пять. Через пятнадцать минут сюда приедет Рузвельт. Я пригласил его, чтобы окончательно уладить дальневосточный вопрос. Решение мы уже приняли, вы это знаете. Товарищ Антонов, когда мы можем приступить к переброске двадцати — двадцати пяти дивизий в Приморье?..

Коляску президента вкатили в кабинет Сталина Чарльз Болен и Майк Рилли, Приттиман довез ее только до дверей.

Сталин стоял посреди комнаты, его переводчик Павлов с раскрытым блокнотом в руках застыл у стены.

Еще подъезжая к кореизской вилле, Рузвельт отметил про себя, что резиденция Сталина куда скромнее Ливадийского дворца. Правда, увидев несколько невзрачных домиков вокруг виллы, он подумал, что маршал, очевидно, не испытывает трудностей с размещением сопровождающих его лиц.

Убранство виллы лишний раз убедило Рузвельта в том, что Сталин не придает никакого значения комфорту. Кабинет, куда ввезли коляску, снова заставил президента подумать об этом. Небольшая комната была обставлена по-спартански. Далеко не новый канцелярский стол на двух массивных, слегка обшарпанных тумбах. Лампа под стеклянным зеленым абажуром. Ряд жестких стульев у стены. Два кресла по обе стороны стола. Рядом — под углом — еще один стол, поуже и поменьше. Скатерть на нем заменяли разложенные карты.

— Я очень рад, господин президент, — сказал Сталин, направляясь к коляске, — что вы приняли мое приглашение. Поверьте, что только желание сохранить нашу беседу пока что в секрете заставило меня причинить вам некоторое… неудобство.

Он положил одну руку на поручень коляски, а другой обменялся крепким рукопожатием с Рузвельтом.

— Где бы вы предпочли сидеть, господин президент? — продолжал Сталин, оглядывая комнату. — Может быть, в том кресле?..

— Мой дорогой маршал, я не хотел бы доставлять вам никаких хлопот. Если вы не возражаете, я останусь в коляске. Последние годы я провожу в ней много времени и уже, так сказать, сросся с ней.

— Как вам будет угодно! — быстро отозвался Сталин. — Тогда, с вашего позволения, мы придвинем коляску к столу — нам, возможно, понадобятся карты. А я сяду рядом.

Он подошел к стене, взял стул и перенес его к столу. Болен и Рилли установили коляску рядом.

— Я чувствую себя так, будто сижу в ложе и с нетерпением ожидаю поднятия занавеса, — улыбнулся Рузвельт.