Александр Чаковский - Неоконченный портрет. Нюрнбергские призраки

— Все отлично, — ответил Гопкинс, но от внимания президента не ускользнула гримаса боли, исказившая лицо его друга.

— Прислать Росса Макинтайра?..

— Не надо! Он умеет лечить только президентов, — пробормотал Гопкинс. И, немного помолчав, добавил:

— Я принял лошадиную дозу снотворного. Высплюсь, и все будет в полном порядке.

— Мне не хотелось бы тебя тревожить, — несколько виноватым тоном произнес президент. — Но речь идет о деле чрезвычайной важности. Вот, читай…

И он протянул Гопкинсу записку, полученную от Сталина. У него сжалось сердце, когда он увидел, как дрожат пальцы Гопкинса. Тоненькие, как прутики, пальцы.

— Как ты думаешь, Гарри, что он мне скажет? — нервно спросил президент. — «Да» или «нет»?

— Полагаю, что «да», — неожиданно окрепшим голосом ответил Гопкинс.

— Но почему же он не сказал об этом за столом Конференции, как это было в Тегеране?

— Извините, господин президент, но ведь «Тегеран» состоялся, когда война была еще в самом разгаре. И, по существу говоря, любое обещание, выполнение которого ставилось в зависимость от победы, звучало бы всего лишь как благое пожелание. А теперь… Но нельзя упускать из виду, что Россия и Япония по-прежнему поддерживают дипломатические отношения. И вопрос о вступлении Советов в новую войну приобретает сейчас совершенно иной характер.

— Ты думаешь, тегеранское обещание Сталина не было зафиксировано только потому, что он боялся, как бы Япония, узнав о его намерениях, не начала войну первой?

— И вела бы войну на два фронта? Трудно себе представить. И все же некоторые опасения у Сталина, несомненно, были. Россия находилась в то время в тяжелом положении… Но теперь, накануне полного разгрома Германии, Сталин может повторить свое обещание уже в письменном виде. Само собой разумеется, он потребует, чтобы это не стало достоянием гласности.

— Ты думаешь, он все еще боится Японии?

— Слово «бояться» едва ли применимо к Сталину. Тем не менее у него есть кое-какие основания для опасений. В свое время Япония отторгла у России значительную территорию. Я уже не говорю о том, что Хасан и Халхин-Гол для русских не пустой звук.

— Значит, по-твоему, Сталин может опять ограничиться неопределенным обещанием?

— Нет. Для этого он не стал бы вас приглашать. Я уверен, что на этот раз обещание будет твердым и конкретным.

— Почему ты в этом так уверен?

Гопкинс с усилием улыбнулся.

— Потому что у Сталина есть… своего рода «конек», — сказал он.

— Какой еще «конек»? — недоуменно спросил Рузвельт.

— Держать слово. Странный «конек» в наши дни, мистер президент, не так ли?.. Когда вам надо быть в Кореизе? К восьми? Ждать осталось недолго.

— Наверное, дядя Джо сидит сейчас и подсчитывает, что можно содрать с нас в обмен на помощь, — задумчиво произнес Рузвельт.

В это время в большой, скромно обставленной комнате кореизской виллы близилась к концу очередная «планерка» советской делегации.

В середине комнаты, на стенах которой кое-где топорщились недавно наклеенные светло-желтые обои, стоял длинный стол. На нем были расставлены треугольниками бутылки с боржомом и нарзаном, возле них — стаканы, тут же открытые коробки папирос «Казбек», «Беломор» и «Герцеговина флор». На двух тарелках — по оба конца стола — возвышались горки бутербродов с колбасой и сыром.

Молотов, Громыко, Вышинский, Майский, советский посол в Англии Гусев и генерал армии Антонов сидели на стульях вдоль стены.

Вокруг стола своей обычной медленно-плавной походкой ходил, глядя себе под ноги, Сталин. Царило полное молчание. Казалось, все чего-то ждут.

Сталин остановился, взял папиросу из зеленой коробки «Герцеговина флор», но не закурил, а зажал ее между большим и указательным пальцами.

Потом сказал:

— Я полагаю, что наши совещания дешево обходятся Советской власти. Никто ничего не ест и не курит.

— Мы берем пример с вас, товарищ Сталин, — с несколько натянутой улыбкой произнес Вышинский.

— После войны я вообще брошу курить, — не поднимая головы, ответил Сталин. Потом сломал зажатую в пальцах папиросу и раскрошил ее над пепельницей.

— Итак, нам предстоит решить многие вопросы — медленно проговорил он. — Да, многие вопросы, хотя союзники все еще пытаются играть в «кошки-мышки». Они никак не возьмут в толк, что мышек здесь нет… Однако, — он взглянул на круглые настенные часы, — время не ждет. Подведем некоторые итоги и наметим перспективы. Мы уже договорились, что пойдем на уступки в вопросе о норме представительства для Советского Союза в Организации Объединенных Наций. Но будем категорически настаивать на том, чтобы во всех конфликтных ситуациях великая держава, непосредственно затронутая конфликтом, принимала участие в голосовании в Совете Безопасности. Верно?

Все молча наклонили головы.

— Что касается Польши, то ни на какие уступки мы не пойдем, — продолжал Сталин, — это ясно. Но стычек нам не избежать. Черчилль костьми ляжет за своих лондонских выкормышей. Впрочем мяса у него в изобилии, а костей не так уж много.

Сталин сделал паузу, взял новую папиросу, на этот раз зажег ее, глубоко затянулся и, выпустив облачко дыма, сказал:

— Поговорим немного о наших доб-лест-ных союзниках. — Слово «доблестных» он произнес с нажимом и расстановкой. — Черчилль мне знаком давно. Я вижу его насквозь. Иногда он представляется мне в образе Сизифа империализма. Он пытается вкатить в гору сорвавшийся валун — британский империализм. А валун катится назад, прямо на него. Опасное предприятие!

Сталин снова затянулся и взглянул на Гусева.

— В Лондоне, говорят, есть музей мадам…

— …Мадам Тюссо, товарищ Сталин! — торопливо проговорил посол.

— Вот-вот, Тюссо. Говорят, там собраны восковые фигуры разных знаменитостей — от королей и полководцев до убийц и грабителей. Я думаю, когда пробьет час Черчилля и он переселится в ад, его восковую копию установят где-то между полководцами и грабителями восемнадцатого века. Но вот Рузвельт… — тут Сталин слегка развел руками, — его я до конца не понимаю. Само собой разумеется, что он империалист. Но между ним и империалистом Черчиллем есть все же большая разница… Ответьте мне на такой вопрос, товарищ Громыко: как относятся к Рузвельту в самой Америке? Сидите, пожалуйста, — добавил он.

— Это не простой вопрос, товарищ Сталин, — тихо ответил Громыко.

— Простые вопросы мы здесь не обсуждаем. Вы уже успели хорошо ознакомиться с политической жизнью Америки. Мне лично она представляется… я бы сказал, своего рода калейдоскопом. Казалось бы, те же элементы, что и в любой капиталистической стране, но они окрашены в более кричащие тона. Не просто лживая демократия, а, я бы сказал, истерически лживая. Словно она сидит перед судом народов и, защищаясь от обвинений, истошно прославляет себя.