Юрий Лиманов - Многоликий. Олег Рязанский

Всё это время Фрося лежала, вытянувшись, на спине, сложив, как маленькая, руки на животе вниз ладошками. Когда Олег разделся догола, она зажмурилась. Он лёг рядом и принялся неторопливо, шепча смешные и нежные слова, ласкать её. Вскоре почувствовал, как затвердели соски её грудей. Его руки скользнули вниз, к мягкому плоскому животу. Девушка вдруг напряглась, и он ощутил под нежной кожей твёрдые мышцы. Рука его не задержалась на животе, а стала медленно опускаться ниже, ниже...

Проснулся Олег от тяжести в затёкшей руке: Фрося спала, положив голову на его плечо, как доверчивый котёнок. Дыхание её было еле слышно. Свеча догорела, в приоткрытое высокое оконце виднелось тёмно-синее предрассветное небо с двумя задержавшимися на нём звёздами.

Олег приподнялся, осторожно переложил голову жены на подушку и засмотрелся на её безмятежное во сне лицо. Даже в полумраке было видно, как алеют полные нацелованные губы и рдеют румянцем щёки.

Да, с женой ему определённо повезло. Даже то, что она до дрожи, до скованности боялась предстоящей ночи, почему-то тешило. Значит, не просто первый — это-то он почувствовал, едва войдя в её лоно, — а единственный! Никто до него не целовал и не ласкал княжну, она была невинна, как младенец.

Фрося, словно почувствовав взгляд мужа, повернулась на бок, и перина сползла с её обнажённой спины.

Олег опешил: сорочица, следы на которой утром должны рассматривать свахи по дурацкому древнему обычаю, на его взгляд стыдному и нелепому, валялась, скомканная, на ковре. Он снял вчера её и бросил — так она и лежала. И никаких на ней следов.

Что же делать? Не вытаскивать же напоказ простыню.

Князь подумал, потом осторожно встал, подошёл к ларю, где стояли блюда с холодным мясом и свадебным сладким пирогом, взял нож, воткнутый в мясо, обтёр, резким движением надрезал себе ладонь и старательно измазал сорочицу, ухмыляясь про себя.

Ложь во спасение. По душе ему показалась эта проделка. Жаль, Васяте нельзя рассказать...

Олег взял сорочицу, приоткрыл дверь и положил её на пороге. Затем осторожно запер на засов. Нечего входить да пляски тут устраивать, песни распевать, подмигивать, подхихикивать. Сызмальства не терпел такого.

Фрося всё так же тихо спала. Олег вспомнил про подарки свахам, отпер дверь, положил поверх сорочицы загодя приготовленные ожерелье и браслет литого серебра с каменьями, снова запер дверь, оглянулся и встретил вопрошающий взгляд жены. Посмеиваясь, объяснял, почему поступил именно так. Фрося несмело улыбнулась, сверкнув в полутьме белыми зубами, и вдруг расхохоталась, так легко и весело, что у Олега стало тепло на сердце: да у него не жена, а сокровище! И умна, и покорна, и смешлива, и весела. Поняла, что ему нетерпимо это освящённое обычаем вторжение чужих в только начинающий складываться таинственный и наполненный любовью мир, невыносимы полные жадного любопытства глаза.

Фрося всё смеялась, и обнажённая грудь её вздрагивала перед его глазами. Олег вдруг почувствовал, как накатило на него яростное желание, и, шепча: «Лада моя!» — сгрёб жену в сильные объятия...

На докончании свадебного пира Олег неожиданно для всех объявил, что уезжает в Солотчу, княжескую загородную усадьбу, и не велит его там беспокоить ни с каким делом, разве что нападут ордынцы.

Там, в Солотче, на высоком песчаном берегу над изгибающейся полумесяцем отмелью недавно после пожара был отстроен причудливый, почти сказочный терем, весь в кружевах резного дерева. Окаймлённый кустами малинника и смородины, он словно изготовился прыгнуть с крутого берега в голубизну водной глади, К воде сбегала лесенка из свежих, ещё не потемневших досок. К сожалению, зарядили осенние дожди, и уже невозможно было со сна побежать неодетым по лесенке и бултыхнуться в воду. Впрочем, молодожёнам не хотелось выходить из терема и из опочивальни.

Через месяц с небольшим, уже вернувшись из Солотчи, пошептавшись со свекровью, Фрося сказала Олегу, зардевшись, что понесла.

Тринадцатого ноября 1359 года, прокняжив всего шесть лет, умер в Москве великий князь Иван Иванович. Кончился короткий период тишины и мира на русских северных землях. Иван Иванович не зря был назван в народе Кротким: войны, усобицы, разоры, распри были ему нетерпимы, он стремился всё решать по-родственному, меняясь посольствами, делая уступки, умиротворяя с помощью митрополита и епископов, всегда занимавших в спорах его сторону.

В это же время в Орде умер хан Бердибек. Его смерть положила начало распаду Орды: на престол чередой всходили потомки великого Чингиса, пока, наконец, Золотая Орда не раскололась на три почти независимых ханства. Во главе самого крупного в низовьях Дона укрепился мурза Мамай.

На московский престол сел девятилетний сын Ивана Ивановича Дмитрий. Совсем юный, как когда-то князь Олег, он, в отличие от рязанского правителя, не был одинок — рядом с ним стояли мать, суровая великая княгиня Александра, и митрополит Алексий.

Однако вскоре князья суздальский, владимирский и тверской стали оспаривать право девятилетнего мальчика на великий стол. Сердцем Олег был на стороне юного Дмитрия, но умом понимал, что утрата московскими князьями титула «великий» могла бы в значительной мере способствовать усилению Рязани, сыграть важную роль в непрекращающихся спорах о границе и приграничных землях. Казалось бы, у рязанцев есть неограниченные возможности расширяться на юг и на юго-восток, в сторону Дикого поля. Но нет, память о прошлом, о величии черниговских князей неуклонно притягивала взоры рязанцев к Брянску, ещё недавно именовавшемуся Дебрянском, к Смоленску, к землям стародубским и новосильским, Северску и Курску. Места эти, хотя и обезлюдевшие после Батыева нашествия, всё равно воспринимались как свои, родные.

В тишине и относительном спокойствии — на меже с Диким полем стычки со степняками не прекращались — прошло несколько лет. У Олега родился первенец, Фёдор, — так у Рязанского княжества появился наследник. За Фёдором через полтора года появилась сестричка, потом братик Родослав.

Фрося рожала исправно и спокойно, без мучений и криков, как простая баба: подчас могла опростаться на косовице под стогом. Мать Олега полюбила её как родную дочь, гордилась, не без удовольствия рассказывала сыну, что, мол, кашинская княгиня занемогла при родах, а можайская так вообще никак понести не может, из-за чего, по слухам, владыка Алексий испрашивал уже в Царьграде согласие на церковный развод. Сын слушал, посмеиваясь.

Олег Фросю тоже любил. Была она в хозяйстве неутомима, да и на ложе пылкой, вначале неумелой, а потом всё более изощрённой. Превзошла тех холопок и боярских жён, что прошли через Олега в годы его молодости. В короткие времена, что бывала она не в тяжести, Фрося со всей страстностью своей натуры отдавалась охоте, лихо мчалась с собаками за лисой, а то и волком, даже случалось ей убивать хищника точным ударом плети со свинчаткой на конце. Знала она и столь любимую всеми Рюриковичами соколиную охоту. Олег всегда любовался женой, когда та, разгорячённая, раскрасневшаяся, тоненькая, словно девушка, скакала с тяжёлым соколом на руке, одетой в рукавицу, часами, что и не всякому мужчине по силам.