Юрий Лиманов - Многоликий. Олег Рязанский

Вскоре пришёл боярин Софоний Алтынкулаевич. Отец его, сын видного татарского мурзы, будучи с посольством в Переяславле, влюбился в прекрасную рязанку, и даже не боярышню, а дочь дружинника. Посватался, получил отказ, уехал, но понял, что забыть её не может. Вернулся, хотел посвататься в другой раз, но прежде стал выспрашивать, что делать, чтобы не получать вдругорядь отказа. Знающие люди сказали: обнищавшие родители красавицы готовы отдать её за богатого татарина, но ведь басурман, нехристь, иноверец. Алтынкулай передал через сваху: он готов принять православную веру и отъехать от хана к рязанскому князю. Родители красавицы ответили, что ещё остаётся один вопрос: у них пятеро дочерей, все бесприданницы...

Мурза понял и согласился дать приданое четырём сёстрам будущей жены.

Началась череда пиршеств: одна неделя — по случаю вступления в княжескую дружину, другая — по случаю крестин Алтынкулая, потом — пиршество по случаю сговора.

Происходил Алтынкулай из древнего монгольского рода, но в род из поколения в поколение вливались жёны завоёванных народов — уйгурки, булгарки, половчанки, белые венгерки. Оттого и сгладились характерные монгольские черты в лицах родителей Алтынкулая, и был он сам красив и не слишком смуглолиц. Вскоре рязанка сама без памяти влюбилась в мужа — басурман не басурман.

Бог послал им семерых детей. Старший, Софоний, светловолос, в мать, и черноглазый, в отца, с хищным носом, но сглаженными скулами, стремительно возвысился при деде Олега Ивановича, вошёл в число ближних бояр, был и мужем совета, и мужем битвы, не раз водил полки против ордынцев, одерживая победы. К старости стал больше сидеть в думе, но, если возникала необходимость провести тонкие, сложные переговоры — с ордынцами ли, мордвой, мещерой — словом, с соседями, умеющими по-восточному сложно и терпеливо плести петли и кружева дипломатии, — Иван Александрович и Олег Иванович всегда посылали на переговоры именно Софония Алтынкулаевича.

Он вошёл, внутренне уже готовый ехать, хотя и не знал, куда нынче направит его князь.

— Мурза Тагай идёт, — сказал Олег Иванович без всяких предисловий.

— На Рязань или на Москву?

— Даже если на Москву, то путь из Мордвы лежит через рязанские земли, — ответил тысяцкий.

— Я хочу просить тебя, боярин, — начал князь. Софоний Алтынкулаевич поклонился, показывая, что готов исполнить любую просьбу. — Поскачи немедля к Тагаю, спроси, сколько серебра хотел бы он получить, чтобы обойти наши земли стороной. Пообещай всё, что ни запросит. Возьмёшь с собой гонцов, оставишь на пути подставы, будешь мне доносить о каждом новом слове мурзы. Иди! Распоряжайся от моего имени, боярин.

Софоний поклонился и вышел.

— И тебе придётся в ночь скакать, — обратился Олег Иванович к Корееву. — К Титу Козельскому и Владимиру Елецкому. Писать ничего не буду, передашь на словах.

— Поверят ли?

— Тебе поверят, — кивнул тысяцкий.

Кореев вышел.

— На Москву Тагаево нашествие решил направить? — сказал хмуро тысяцкий.

— Снова уходить в леса? — вместо ответа спросил князь.

— А когда Москва Тагая побьёт, он домой через Рязань возвращаться будет злой. На нас свою злость сорвёт, забыв о серебре, разграбит.

— А если Москва не побьёт Тагая?

— Она его побьёт в любом случае. Но если мы её предупредим, разгром будет сильнее, а он слабее, и мы его, битого, от своих земель отгоним.

— Значит, предупреждаем?

— Я бы послал гонца, великий князь.

— А Рязани что делать?

— То, что задумал. Жён и детей в Мещеру, а нам встретить его, когда время придёт, со всеми дружинами удельных и союзных князей, со всеми полками, и дать бой.

Олег долго сосредоточенно молчал, насупившись и хмуря брови. Под глазами лежали глубокие тени, которые тысяцкий только сейчас разглядел. Кто бы дал сейчас молодому князю его двадцать пять лет?

— Иди, снаряжай гонца, — сказал Олег наконец.

— Если от меня гонец, то к Вельяминову? — спросил для порядка тысяцкий.

Вельяминов был потомственным тысяцким Москвы, давним знакомым тысяцкого рязанского.

— Тебе виднее.

Старик ушёл. Олег немного посидел, потом поднялся, сделал шаг к двери, ведущей на женскую половину, и остановился. Там жена и мать купали детей. Доносились радостные, весёлые голоса, беззаботный смех. Лицо князя было мрачным, руки крепко сжаты. Если козельский, елецкий и, не дай бог, пронский князья не посмеют выйти с дружинами, сил своих недостанет не только отразить налёт Орды, но даже поставить заслон степной коннице у стен беззащитного Переяславля. Обо всём этом надлежало сказать жене и матери...

Горько было думать о необходимости после стольких тихих лет вновь со всем скарбом, детьми, домашними и скотом тащиться в мещёрские леса, отдавать богатые подарки племенным князькам, чтобы помогли, укрыли, отвели ордынцев, и терпеть шёпот за спиной: мол, в который раз уходит Олег от боя. А ведь один бой, даже самый удачный, ничего не решает.

Олег Иванович ещё помедлил и решительно шагнул к двери...

Тагай, идя на Москву, взял беззащитный Переяславль, разграбил то, что не смогли забрать с собой жители, сжёг город, прошёлся, неся смерть и пожарища, по ближним волостям, но в Мещеру, лесную и болотистую, сунуться не посмел. Он двинулся на Москву. Однако до Коломны не дошёл, получив донесение от лазутчиков о сильном московском войске, затоптался на берегу Оки, медля в нерешительности, что всегда подобно смерти в боевом походе.

Олег Иванович, успокоившись за судьбу жён и детей, собрал полки, объединился с пронскими, козельскими и елецкими дружинами и ударил по ордынцам. Общими силами разбили татаро-мордовские войска у Шишевского леса в жестоком бою. Сам Тагай едва спасся с немногими соратниками, потеряв в одночасье и славу, и награбленное.

К пятнадцати годам Степан неожиданно стремительно вытянулся и догнал ростом боярина Корнея. Парень ходил вечно голодным, хотя и накладывали ему за столом изобильно. Он и сам не заметил, как вдруг стал обращать внимание на дворовых девок, на то, как волнующе и таинственно колыхались у них под холщовыми сорочицами налитые груди. Всё чаще, вместо того чтобы сидеть в библиотеке или махать мечом на бронном дворе, он убегал на сенокос метать стога или возить копёшки на волокушах, а потом с хохотом возился в душистом сене с девками. По вечерам он пел под Юшкину дудочку восхищенным девушкам песни, долгие былины и озорные припевки.

Прошёл год. Однажды в конце весны 1367 года боярин Корней сказал за обедом:

— А Дмитрий Московский всё же решился.

Дело было во время обязательного воскресного застолья. За огромным столом сидели все старшие дружинники, стоял негромкий гул голосов. Степан, хотя и считался сыном боярина, сидел на самом дальнем конце стола, где и положено было сидеть младшему. После обеда он, улучив минуту, спросил у Корнея, что тот имел в виду, говоря о московском князе.