Юрий Лиманов - Многоликий. Олег Рязанский

— Я не оправдываюсь! — вскипел Олег.

— Оправдываешься — перед собой. Мы тут, хоть и в болотах сидим, однако знаем, не твоему ополчению с полками Боброка сражаться. Говорят, булгар он, как игла сквозь рядно, прошёл, и к покорности привёл, и дань взял по своей воле.

Войдя в терем, в котором не раз жил, скрываясь во время татарских налётов, Олег, пересказав жене свою беседу с Уковичем, раздражённо спросил:

— Зачем он при мне Боброка возвеличивал?

— Он не Боброка возвеличивал, а горечь от твоего поражения пытался смягчить, — по-женски мудро рассудила Ефросинья.

Утром она разбудила Олега чуть свет с радостным известием: Епишка с большей частью дружины вышел из гатей и приближается к селищу. О том неведомыми путями уже прознали местные жители и доложили своему князьку.

Словно камень упал с плеч Олега — накануне полночи вертелся он на ложе, мучаясь мыслями, что бежал, предал, оставил и дружину, и лучшего друга. Слава те, Господи, хоть Епишка спасся...

Далеко не все рязанцы ушли в леса перед приходом объединённых пронских и московских полков. Большинство остались. Они полагали, что не станут свои, русские, вести себя так, как нехристи. И не ошиблись. Если ордынцы приходили пограбить, урвать, схватить всё, что можно увезти во вьюках к себе в степь, то соседи пришли с надеждой остаться и владеть, а для того — пронским ли князьям, московским ли — нужен был в первую очередь смерд, землепашец, сидевший на земле.

Так или иначе, рязанское коренное население осталось в своих селищах, и потекли к ним из мещёрских трясин ручейками лазутчики — один завернёт к сородичам в деревню, что недалеко от Переяславля, расспросит, обнадёжит, другой и того более — прямо к знакомцам в город пойдёт, третий покрутится на подоле — так в Рязани ещё с древних, киевских времён называли место торга, хотя это старинное русское слово и вытеснялось занесённым ордынцами звонким — базар.

Каждый день в хату, где по старой памяти поселился Епифан Кореев, приходили лазутчики, побывавшие на родной земле, приносили неутешительные сведения: пронские устраиваются прочно, князь Владимир уже сел на рязанский стол и приказал величать себя великим князем. У стола всё чаще появляются рязанские бояре, бьют челом, хлопочут о сохранении вотчины.

Молодой Кореев не обо всём сообщал своему князю — оберегал. Каждое новое известие о предательстве ещё одного боярина повергало Олега в такое глубокое душевное расстройство, что иногда Епифан, а вместе с ним и Ефросинья опасались за его рассудок. Нет, не мог он смириться с тем, что ближние люди, други, стоявшие с ним стремя в стремя во многих битвах, вдруг во имя сохранения своих вотчин побежали к Володьке Пронскому с изъявлением покорности.

— Ничего удивительного, княже, — рассудительно уговаривал его молодой Кореев. — Все едины и верны, когда враг-ордынец. Иное дело, если пришёл свой, от века близкий сосед, почти что родственник. Пусть привели москвичей, пограбили немного, пожгли в горячке — сие простительно, ибо так исстари поступали деды и прадеды во время княжеских усобиц.

Олег кивал. Он и сам всё понимал, но всё же: почему именно сейчас Дмитрий Московский решил встрять в давний спор между Рязанью и Пронском, между великим князем и вассально зависимым от него удельным, двоюродными братьями, происходящими из одного, черниговского, корня? В отместку за давно захваченную, ещё при его отце, тихом Иване, Лопасню? Или есть у Дмитрия Ивановича иные, более грозные для Рязани намерения? Не зря же он в центре Залесской Руси первым каменный кремль выстроил! Не только против ордынцев.

Как-то после очередного долгого и бесплодного спора Епифан даже предложил поехать тайно к Дмитрию Московскому, поговорить с ним по душам. Олег было согласился, но с условием: ехать не к Дмитрию, а к митрополиту Алексию. Как ни близок он Москве, а церковь на Руси одна, и должно ей в первую очередь о русском единении помышлять. Но сам же и раздумал, ибо в своих рассуждениях увидел неопровержимое доказательство тому, что церковь, тайно ли, явно ли, всегда будет стремиться помочь Москве подмять все земли под себя и объединить Русь.

Объединить — благо.

Под Москвой — благо ли?

Опять мысли возвратились к Лопасне. Издревле принадлежала она Рязанскому княжеству. Только воспользовавшись слабостью Рязани, оттягала Москва её после страшного Батыева нашествия. Конечно, правы были бояре, что настаивали на захвате Лопасни — нет, не на захвате, на возвращении. Он, тогда совсем ещё мальчик, не допустил дальнейшего развития усобицы. Не потому, что уже тогда разбирался лучше многоопытных бояр в сложных взаимоотношениях с северным соседом. Интуитивно понял, что не следует перегибать палку. Через десяток лет, при первом удобном случае, договорился с Дмитрием, что Лопасня останется за Рязанью и что сие будет надлежащим образом скреплено в договорных грамотах как плата за помощь москвичам в очередном столкновении с Ольгердом Литовским.

Мысли побежали на далёкий Запад.

Ольгерд — вечная заноза в теле русских земель. Воинственный, жадный, хитрый, изворотливый. Нашёл себе союзника в лице тверского великого князя, давно люто ненавидевшего Москву. Нет, не Дмитрия, вообще Москву, ибо полагал, что именно ей, Твери, надлежит стать центром единой Руси, там быть великому столу и там быть митрополичьей кафедре.

Враг Дмитрию — союзник Ольгерду.

А он, Олег, — Дмитрию враг?

Ежели судить по тому, что сделал с ним Дмитрий, послав мощные полки под водительством Волынца, — враг.

Но почему-то Олег не чувствовал в нём врага. Вот Володька Пронский, двоюродный брат, — тот да. Хуже врага, предатель: в спину ударил. А Дмитрий — что ж, Дмитрий князь своей земли, о ней его первая мысль. И если появилась возможность не отдавать Лопасню, почему бы ею ни воспользоваться, тем более что место это в стратегическом отношении очень важно для обороны Москвы от Дикого поля.

«В чём-то мы с ним неразрывны, — думал Олег. — Он меня от литовских жадных рук прикрывает, я его — от ордынских. Так что же получается — Дмитрий меня побил, а я его оправдываю?»

Олег стоял у затянутого бычьим пузырём окошка, смотрел невидяще во двор, погруженный в мысли о Москве, Рязани, Литве, Орде, о том, как странно и нелогично переплелось всё в этом, 6879-м от сотворения мира [35] 1371 год. году, переплелось и выплеснулось в кровавой сече на Скорнищевом поле, где остались лежать лучшие его воины...

Васята с трудом раскрыл глаза. Прямо над ним низко-низко проносились тучи. Накрапывало. Капли дождя стекали по лицу, заползали под кольчугу, холодили шею. Он попытался приподняться на локте, и в тот же миг нестерпимая боль пронзила всё тело. Последнее, что увидел перед тем, как провалиться в черноту беспамятства, был яркий свет и склонившееся женское лицо.