Юрий Лиманов - Многоликий. Олег Рязанский

Второй раз Васята пришёл в себя на несколько мгновений от резкой боли в левой руке. Он лежал на чём-то жёстком, его нещадно трясло, голова моталась из стороны в сторону, и всё так же накрапывал дождь. Чьи-то заботливые руки приподняли его голову и подсунули под неё солому. Он догадался, что его везут в телеге, хотел спросить, как закончился бой, но тут телегу тряхнуло на колдобине, левую руку вновь пронзила дикая боль, отдаваясь во всём теле, и он опять потерял сознание.

В третий раз Васята очнулся от того, что кто-то заботливо протирал ему лицо чем-то мокрым. Девочка лет девяти, высунув от усердия язык, смачивала холстинку и тёрла ему щёки. Увидев, что глаза открылись, она бросила холстинку в миску с водой и закричала радостно:

— Мама, мама! Он смотрит!

В стороне от лежанки что-то стукнуло. Васята скосил глаза на звук и увидел, как из темноты появилась статная женщина. Лицо показалось ему смутно знакомым. Женщина на мгновение остановилась, вглядываясь, словно не веря своим глазам, потом шагнула, прижала к себе девочку и выдохнула:

— Слава тебе господи!

У Васяты мутилось в голове, лицо женщины то приближалось, то удалялось, расплываясь, то вместо него возникала бородатая рожа московского воина, страшным ударом срубившего его. Он прошептал:

— Мы победили?

Женщины вскинулась, отстранила девочку, лицо её скривилось, словно она вот-вот заплачет, но вместо этого она вдруг воскликнула с неожиданной злостью:

— Василий Михайлович. Ты незнамо как жив остался, а туда же — мы победили?

«Откуда она моё имя знает?» — удивился Васята, хотел было спросить женщину, но та продолжала всё так же раздражённо:

— Десять дён в беспамятстве валялся, думала, вот-вот Богу душу отдаст, а он сразу, как пришёл в себя, спрашивает: «Победили мы или нет?» Да разбили нас, разбили, наголову разбили! — выкрикнула она с ожесточением. — Олег Иванович сбежал в Мещеру, всех бросил. В городе пронские да московские хозяйничают... Князь Владимир Пронский на рязанский стол сел. Кто ему крест на верность не поцеловал, тех в узилище бросили. Как же, победили... — Тем же громким гневным голосом она приказала дочери: — Сбегай на двор, в летник, там на печке молоко тёплое. Да не в крынке неси, в миску налей и ложку возьми!

Девочка убежала, а женщина, постепенно успокаиваясь, продолжила:

— Как воевать собирались, кричали: «Слава! Слава!» А сами от одного вида москвичей разбежались. Они теперь тут грабят, убивают... Дом сожгли... зачем? Ну, забери, что унести можешь, а жечь-то зачем? Хорошо хоть хлев остался, — она обвела рукой каморку, — да летник с печью. Мужа убили, сына Олег Иванович в свою дружину забрал, увёл в Мещеру. А мы с дочкой остались. Здесь, в хлеву зимовать будем...

Она вдруг зарыдала и упала Васяте головой на грудь, отчего и без того едва переносимая боль захлестнула его, как удавка:

— Васятка, как же я тебя на том страшном поле углядела!

Она подняла залитое слезами лицо, и Васята внезапно узнал её, понял, почему с первого взгляда показалась знакомой. Вспомнил и брови вразлёт, и чёрные глаза, и певучий грудной голос, и по-девичьи тонкий стан с высокой грудью. Даша! Дашутка! Та самая, что сосватал он когда-то князю. Та самая, что сосватал он когда-то князю, и была она у Олега первой. А у неё, Даши, он, Васята, был первым, ещё за полгода до князя. Сын, коего она упоминала, — княжеский сын... Девочка же, выходит, от огнищанина, того самого, за которого он её по княжескому приказу выдал.

Преодолевая боль, он выпростал из-под рядна, которым укрыла его Дарья, правую руку, ласково приподнял её голову, поглядел в огромные, полные слёз глаза и сказал:

— Ты меня спасла, Даша!

Та зарыдала ещё сильнее. Сквозь всхлипы он разобрал: «Узнал...»

Вернулась девочка, принесла миску с молоком. Вытирая слёзы, Дарья принялась заботливо поить его с ложки. Молоко было козье, жирное, Васята глотал с трудом, но было вкусно. После нескольких ложек в ушах зазвенело, лицо Дарьи стало расплываться, и он в который раз потерял сознание.

Пришёл Васята в себя, когда Дарья всё той же мокрой холстинкой обтирала ему лицо.

— Я тебе в тягость буду, — прошептал он, высказав то, о чём успел подумать перед тем, как провалиться в беспамятство.

— Что ещё надумал — в тягость! — певуче сказала она и вдруг нахмурилась, спросила с обидой: — Иль тебе зазорно в хлеву лежать? Так нету у меня теперь дома, спалили дом-то московские. Нетто стала бы я тебя в хлеву держать, если б дом был? Мы хоть и не в городе живём, а всё про город знаем. Батюшка твой, боярин Михаил Васильевич, — она перекрестилась, — на том проклятом Скорнищевом поле остался лежать. А матушку великая княгиня в Мещеру увезла. Ты уж прости, что сразу не сказала.

Васята долго молчал. Перед страшным известием боль куда-то отступила. Нет батюшки... нет... Мысль была невыносима.

— А что с отцовской дружиной, знаешь?

— И дружины нет, все полегли в том бою. Съешь ещё ложечку, Василий Михайлович, тебе силы нужны, — сказала Даша.

Казалось, все беды человеческие навалились разом. Но самая страшная, чудовищная, непереносимая ждала Васяту на следующий день.

Утром Дарьина дочка умывала его из лоханки.

— Как тебя зовут, маленькая? — спросил он.

— Я не маленькая, — серьёзно ответила девочка, и он поразился, какие у неё большие, взрослые глаза.

— Хорошо, не маленькая. Так как тебя зовут?

— Маша.

— А почему ты такая серьёзная, Маша?

— С чего веселиться-то? Мамка сказала, что зимой с голоду будем пухнуть.

— Не бойся, я оклемаюсь, встану, начну по хозяйству помогать, перебьёмся.

— Чем ты поможешь? — спросила девочка и уточнила: — С одной рукой-то?

— Почему с одной? — удивился Васята.

— Так ведь шуйца [36] Шуйца — левая рука. у тебя отрублена, али не чуешь?

— Чего ты, Машенька, городишь?

Васята откинул правой рукой рядно, повернулся так, чтобы взглянуть на левую руку, и чуть не закричал от ужаса: вместо руки лежал обрубок, замотанный окровавленными холстинами. Он попытался пошевелить им, и сразу же ударила знакомая боль. Васята закусил губу, чтобы не закричать. Маша деловито сказала:

— Лежи, болезный, тебе вредно двигаться. Так мамка сказала. А ещё в тебе две стрелы было, она их сразу там, на поле, вытащила, пока ты без сознания лежал. И культю смолой залила, чтобы антонов огонь не начался.

Васята ничего этого не слышал. В голове билась одна-единственная мысль: без руки — не воин. Калека! Если бы он был мужем совета, воеводой или даже сотником... Но он воин, просто воин, умелый, сильный, отчаянный, смелый. Как же теперь? Воин без руки не бывает.

И, словно насмехаясь, вдруг засвербело в пальцах левой руки. Он дёрнулся — пальцы заныли сильнее...