Юрий Лиманов - Многоликий. Олег Рязанский

— Где же тебя, такую чернобровую да черноокую, Пажин-Харя отыскал? — спросил он, выпив.

— На Черниговщине.

«Вот откуда мягкость», — подумал Степан.

— Что же он тебя с собой в Рязань не взял?

— Может, я не захотела? Может, на нового господина взглянуть пожелала?

Девки захихикали, подталкивая друг друга локтями, прикрывая рты концами платков.

— Это чему же вы, трясогузочки, смеётесь? — спросил Юшка.

Одна, что пошустрее, ответила:

— Дак он сам от её бежал, от Берендеихи-то. Ишо небось и радовался.

Лукерья повела на них чёрным глазом — девки враз замолчали. Шустрая как-то незаметно, бочком, отступила и скрылась за другими, будто и не было её.

— Почему Берендеиха? — спросил Юшка.

Лукерья ответила, глядя при этом на Степана:

— Может, знаешь, ещё при князе Владимире Мономахе половецкое племя берендеев заключило союз с русскими и осело под Черниговом? Вот от них я и происхожу. От них и прозвище. Ханского рода я!

— Эка невидаль — ханского! Да мы этих самых ханов на реке Воже во как били! — обиделся Юшка.

— Не этих,— поправил его Степан. — Берендеи ещё нашим пращурам союзниками против Дикого поля были. — Он поднял чарку. — За твоих и наших предков, ключница. Ты своих на Черниговщине оставила, мы — на Рязанщине... Сироты мы все.

— Как есть сироты, — подхватила Лукерья, уловив настроение стольника. — Ты уж меня по моему сиротству-то не обижай.

— Такую обидишь! — засмеялся Юшка и хотел обнять ключницу. Та гибко отстранилась, притворно ударила его по рукам, но Юшка, войдя в раж, полез снова. Тогда Лукерья шлёпнула его больно, и в застывшей улыбке её промелькнуло что-то злое.

— Не для тебя припасена, паря!

Степан стоял, чуть покачиваясь, — после вчерашней браги крепкий мёд быстро затуманил голову. Он повторил с пьяной настойчивостью:

— Сироты... да, сироты... Родину потеряли, на земле московской встретились...

— Выпей ещё медку, господин, — вкрадчиво заговорила Лукерья. — Жизнь не кончается с разлукой, я это знаю. Горе горькое — да мёд сладок, память грустная — да хмель радостен! — Она протянула чарку, неизвестно когда наполненную. — Утешься, господин, а я девкам плясать велю!

— Плясать? Вот это дело, это по-нашему — плясать. — Степан обернулся к Юшке, от резкого движения он потерял равновесие и ухватился за плечо ключницы. Плечо было мягким, податливым и одновременно сильным, надёжным. Степан не спешил отпустить, а ключница не спешила освободиться.

Юшка достал из-за пояса дудочку, заиграл. Девки, не дожидаясь знака, сноровисто пошли кругом, поплыли, взвихряя пыль сарафанами, перестроились парами, раскрутились и опять змейкой с поклонами да улыбками — не хоровод-пляска, а нечто бесовское, соблазнов.

И голос зазвучал Лукерьи над ухом — соблазный:

— Чем же мне тебя ещё потешить, господин? Может, баньку с дороги?

— Баньку? Хорошо! — мотнул согласно головой Степан, не спуская глаз с девок. — Вели топить.

— Так готово уже, господин, протоплено. Хочешь, девку тебе пришлю, веничком похлестать? — И вкрадчиво: — Или мне самой?

— Веничком! — подхватил Степан, не отпуская плечо Лукерьи. — Березовым, как в Рязани нашей... Берёза, она всюду берёза... Банька, она всюду банька на Руси нашей! — Он неожиданно ухнул, ворвался в круг пляшущих девок и стал выделывать ногами что-то несуразное, дикое, хмельное, выкрикивая: — Баньку мне! Баньку! Первую на московской земле баньку! Всю память проклятую веничком выхлестай, Берендеиха, прочь её, память! Веди в баньку, веди...

Семён Мелик обрадовался назначению Степана в сторожевой полк. Говорила не только личная приязнь, но и рачительность хозяина большого, сложного, разбросанного по всей меже войска, почему-то по старинке всё ещё именуемого сторожевым полком. Он не раз повторял Дмитрию Ивановичу, что надо бы разделить полк на межевой, или пограничный, — название, придуманное и ещё не утвердившееся на Руси, — и собственно сторожевой.

Дмитрий Иванович соглашался, но резонно спрашивал: а кого на межевой полк поставить? Кто столь хорошо, как Мелик, знает пограничное дело? Не было подходящего воеводы. И когда появился Степан, Мелик сразу же подумал, что за полгода из него можно сделать хорошего воеводу межевого полка. Но Степану о своей задумке говорить не спешил. Юшка же, по глубокому убеждению Мелика, давно мог принять сотню, тем более что Степану, уже не дружиннику, меченоша не был положен. Говорить об этом тоже не стал — пусть сам Степан решит, что и как, он сотник, все на его участке межи ему подвластно.

По просьбе Степана Мелик предоставил друзьям седмицу, чтобы привести в порядок дела в вотчине: последнее время Пажин-Харя за хозяйством не следил, тиун распустился и был нечист на руку, Лукерья, хоть и держала в крепких руках дом, в другие хозяйственные дела не лезла.

Возвращаясь в Пажиновку, Степан и Юшка прикидывала что следует сделать в первую очередь, но, когда приехали, Степан опять попал в сладкие сети.

Снова всё началось с баньки. Оказалось, что за полгода монастырской постной жизни накопилось у Степана столько сил, подавляемой тоски по женской ласке, что Берендеиха стала для него как баклажка родниковой воды для путника, изнывающего в безводной степи.

Лукерья, знавшая многих мужчин до того, как обосновалась у Пажина, завлекательно-бесстыжая на ложе, вдруг ощутила к Степану дотоле неведомое ей чувство. На третий из семи отведённых Меликом дней она призналась себе, что каким-то чудесным образом успела полюбить Степана всем своим истосковавшимся сердцем.

В итоге хозяйство свалилось на Юшку. Тиуна он прогнал, «малинник» распустил по домам. Нового тиуна по совету Лукерьи взял из деревенских, не со стороны. По вечерам, поглядывая в сторону топящейся бани, вздыхал, играл жалобно на дудочке, но девок из бывшего «малинника» не трогал.

Провожая Степана, Лукерья, как ни крепилась, а зарыдала.

Это тронуло Степана и даже немного примирило Юшку с настырной Берендеихой, вытеснившей из сердца друга Алёну.

Но вытеснившей ли? Степан на это вопрос, задай его Юшка, ответить бы не смог.

В Москве Мелик передал повеление великого князя перед отъездом отыскать его, где бы он ни был, хоть в Кремле, хоть в поездке по волостям.

К счастью, Дмитрий Иванович оказался дома, разбирал грамоты в библиотеке.

Степан шёл в библиотеку, терзаемый дурными предчувствиями. Никак, передумал Дмитрий Иванович, решил оставить его в Москве, при своём дворе, где Степан чувствовал себя чужим. Он часто ловил недобрые взгляды завистников. Понимал их — всю жизнь прислуживать и вдруг видеть, как никому неведомый рязанец в одночасье становится и милостником, и вотчинником.