Юрий Лиманов - Многоликий. Олег Рязанский

Если Дмитрий Иванович передумал, надо упасть ему в ноги, молить, заклинать всеми святыми не оставлять его при дворе! Мало разве тех, кто всё бы отдал, лишь бы мельтешить на глазах великого князя?

В сенях перед библиотекой сидели монах-смотритель и воин дворцовой стражи. Завидя Степана, воин встал, перегородил путь:

— Никого пускать не велено.

Монах же присмотрелся, узнал Степана.

— Великий князь ждёт его, — сказал он.

Стражник посторонился. Степан вошёл в библиотеку. Располагалась она в огромной палате, но даже здесь полкам с книгами было тесно. Собирали их с незапамятных времён. Были даже фолианты, доставшиеся московским князьям от Александра Невского.

Степан поклонился, оглядывая ряды книг, подумал, что не прав Олег Рязанский, говоря о невысокой учёности Дмитрия.

— Разбежались глаза? — оторвался от грамот князь.

— Да, великий князь. — Степан снова поклонился.

— Я тебя позвал попрощаться и поговорить по душам.

— Великая честь для меня, государь.

— Ты не обижен, что я тебя, стольника, простым сотником сделал? Прямо скажи, есть ещё время. А то вдруг держать обиду на меня будешь.

— Не буду, государь, — твёрдо ответил Степан. — Наоборот, Господа Бога за тебя молить стану — нет для меня выше чина, чем сотник в сторожевом полку! — Степан сам не заметил, как употребил новое местное слово «чин».

В библиотеку вошёл боярин Михаил Бренк.

— Государь, воротный прислал сказать: отец Сергий к тебе идёт.

Дмитрий подошёл к окну, глянул во двор. Через его плечо посмотрел и охваченный любопытством Степан — о настоятеле Троицкого монастыря отце Сергии слава шла по всей Залесской Руси.

К красному крыльцу великокняжеского терема быстро шёл, крестясь на златые главы кремлёвских церквей и соборов, худой, высокий монах в подоткнутой, чтобы не мешала при ходьбе, рясе, босой, с котомкой за плечами и с высоким посохом в правой руке. Ноги были по колено замызганы, Степан подумал, как холодно месить грязь на осенней дороге.

Монах остановился перед крыльцом, снял скуфейку, вытер лицо, благословил бросившихся к нему копейщиков, достал из котомки тряпицу, обтёр ноги и, твёрдо ступая, поднялся по лестнице.

— Как же он босиком? — не удержался Степан.

— А вот так! — с мальчишеской гордостью за своего настоятеля ответил Дмитрий. — После ранней заутрени выходит босиком и к вечерне приходит. Конные мои гонцы не намного быстрее добираются. — И, прочитав в глазах Степана неподдельный восторг, сказал: — Если хочешь, останься, он тебя благословит.

— Конечно, княже! — с радостью кивнул тот.

В палату вошёл отец Сергий. Великий князь склонился под благословение, потянулся поцеловать руку, но Сергий отвёл её и сказал низким, густым, проникающим в душу голосом, хотя слова были самыми обычными:

— Извини, княже, пылен я с дороги.

Степан шагнул к старцу. Сергий, на мгновение вобрав в себя восторженный взгляд голубых глаз, благословил и даже кивнул каким-то своим мыслям с едва уловимой доброй улыбкой на устах.

— Иди, Мелику от моего имени сам всё расскажешь, — распорядился великий князь.

Степан коротко, по-воински поклонился и вышел.

Через несколько дней, попрощавшись с неожиданно приехавшей Лукерьей, что вдруг тронуло сердце, он уехал с Юшкой принимать сотню на литовскую границу. Именно там недавно в пограничной стычке был тяжело ранен сотник. Как ни уговаривал Степан Мелика послать его на рязанскую границу, доказывая, что в тех местах ему всё до мелочей знакомо и толку будет не в пример больше, чем на западной меже, Мелик не согласился.

Разницу Степан почувствовал сразу: зимой татары редко выходили из Дикого поля, а если выходили, то передвигались в основном по руслам замерзших рек, избегая лесов. Литвины же, как и русские, лес любили и чувствовали себя в нём как дома. И зима была для них привычной. Оттого пограничные стычки происходили на западе круглый год. Литвины были сноровистыми воинами, сильными в пешем бою, хотя уступали татарам в умении сражаться на коне. Сотня несла большие потери, и люди менялись часто.

От новых воинов Степан узнавал, что происходит в мире — в Москве и даже на Рязани. Однажды к нему приехала Лукерья с небольшим обозом мороженого мяса, сала, битой птицы, мёда. Степан хотел было, осерчав за самовольство, прогнать её, но настырная баба ухитрилась остаться и прожила у него две седмицы, ухаживая, обстирывая и лелея.

После её отъезда Степан вдруг запел как-то вечером, сидя с Юшкой в тёплой избе, ещё хранящей особый, домовитый бабий дух. Юшка достал дудочку и принялся подыгрывать. Песня задалась. Слова становились в ряд послушно, сами, словно и не участвовал в том певец...

Лукерья повадилась приезжать с обозом каждый месяц, и Степан уже не пытался её прогнать, не прятал глаз от холостых соратников. Да и стояла сотня в обжитых местах: бабьей заботой воины обделены не были.

Там, на Москве, в отсутствие Степана Лукерья вела хозяйство умело: тиуна держала в ежовых рукавицах, не давая ему ни воровать, ни самовольничать, крестьян не мучила понапрасну, семь шкур не драла, а если кто нуждался — помогала, но под кабальную и долговую запись.

Прошёл год.

Как-то дошли слухи, что татары в очередной раз напали на Рязань, разграбили и столицу, и восточную часть княжества и ушли, избегая встречи с посланными из Москвы полками. Степан с горечью думал: никак не дают проклятые подняться его родине. Заболело сердце — тупо, тягуче, словно воткнулась татарская стрела куда-то за грудину. Прорвалась изгоняемая усилием воли мысль об Алёне: как она там, ушёл ли Корней от налёта в дальние свои деревеньки? И так сильна была эта боль, рождённая страхом за судьбу всё ещё любимого человека, что Степан оставил самовольно сотню на старшего десятника, а сам решился: поскакал, минуя Москву, к Пронску в надежде узнать там хоть что-нибудь о судьбе Корнеевой семьи.

Но пронские ничего толком не знали, потому как сами при первых сведениях о нашествии татар ушли в лесные дебри, в сторону Дебрянска, который теперь всё чаще называли Брянском.

Не в силах больше выдерживать пытку неизвестностью, Степан ночью выехал в Переяславль. Ранним утром Юшка перехватил одну из дворовых девок боярина Корнея, что вышла за ограду. Оказалось, что Алёна с Пригодой теперь постоянно живут в деревушке, купленной боярином на Мещере на случай татарских набегов.

От сердца отлегло. Степан погнал Юшку вслед за девкой, чтобы узнал, как добраться до деревни, но глупая девка там не была ни разу, дороги не знала, а если бы и знала, едва ли могла связно рассказать: в мещёрских топях и лесах вольно ходили только местные.

Не торопясь, заботясь об уставших от скачки конях, поехал домой. Степан усмехался — домой теперь означало на московскую границу.