Юрий Лиманов - Многоликий. Олег Рязанский

— А ему можно верить?

Олег Иванович про себя отметил точность вопроса: не пустопорожнее — дал или не дал обещание Мамай, а можно ли верить.

— Это мы с тобой узнаем, только когда он дойдёт до наших рубежей. Списался я и с Ягайлой Литовским.

Ягайло Ольгердович, великий князь литовский, после смерти отца севший на престол, за короткое время успел испортить отношения со своими братьями, дядей и многими русскими князьями. Нрава он был крутого, в словах не стеснялся, вскипал, словно был не медлительный литвин, а хватающийся при любом случае за саблю.

— Батюшка его о каменную Москву три раза зубы обламывал, — как бы невзначай напомнил Фёдор.

— И всё же Ольгерд полководец знатный был. А вот каким его сын окажется?.. Словом, списался я с ним и условился действовать совместно. Так что сделал я вроде два шага на пути к предательству: сговорился с двумя врагами Руси. Но... — Олег Иванович умолк.

— Неужто сделаешь и третий шаг, выступишь вместе с ними? — спросил Фёдор, сбитый с толку откровениями отца.

— Никогда! Больше того, я и с Москвой веду переговоры. Хотя уверен, что не хватит у неё сил в открытом бою противостоять Мамаю. Если, конечно, не увенчаются успехом переговоры, которые ведёт Боброк с другими князьями, и не встанет под знамёна Дмитрия вся Русь.

— Вся Русь, батюшка, ныне только звучит громко. На самом-то деле половина Руси у Литвы, половина — у Новгорода...

— И Новгород, как мне ведомо, норовит в стороне остаться, — закончил Олег Иванович. Поведение Новгорода, прародителя всех северных княжеств, как-то оправдывало его в собственных глазах.

— А если мы встанем рядом? — неуверенно спросил Фёдор.

— С Дмитрием? Рядом не получится. Под него — возможно. Кстати, как ты помнишь, мы уже были вместе, когда Арапша налетел. И что получилось?

— Не нас одних тогда побил Арапша, Москва ведь тоже пострадала. А теперь, ежели Ягайло соединится с Мамаем, то Москве даже с новгородской ратью не выстоять, — с горечью ответил Фёдор.

— Правильно, сын. Вот и следует сделать так, чтобы они не соединились, — согласился Олег Иванович.

— Как?

— Не знаю. Но как поступить с Мамаем, я, кажется, начал понимать. Он идёт к верховьям Дона, откуда на Москву прямой путь. Рязанская земля останется у него по правую руку, в стороне. Грабить, идучи на великое сражение, ордынцы не станут — не позволят воеводы, дабы не отягощали себя добычей степные волки. Сытый волк плохой боец. Если Москва проиграет, то возвращаться они будут сытыми, к нам не полезут. Особливо ежели мы выставим свежие полки на меже. Ну а коль потерпят поражение, их будет гнать московское войско. Тут не до грабежей... Ладно, сын, спасибо тебе за совет. Решено: посылаю Епифана к Мамаю с заверениями.

Фёдор не понял, что за совет он дал отцу, но похвала была приятна.

В Москве на большом совете воеводы решили: быть сбору войск всех русских земель у Коломны. И опять помчались гонцы с этой вестью. Возвращались, шатаясь от усталости. Одни передавали короткий ответ князей: «иду», другие привозили послание и на словах сообщали, сколько собралось войска. А это означало — опять сидеть Степану с Боброком, составляя сводные списки, считая, пересчитывая и прикидывая. Получалось, что сбор произойдёт никак не раньше двадцать четвёртого августа, но даже к тому времени подойти к Коломне белозерские князья не успеют, и едва ли управятся Ольгердовичи, два сводных нелюбимых брата литовского князя Ягайлы, лишённые им владений, перешедшие на сторону Дмитрия и получившие у него хорошие престолы.

К счастью, Мамай двигался куда медленнее, чем обычно шло татарское войско. Из донесений передовых сторожей Мелика, скрытно сопровождавших его, явствовало, что движение замедляет большое количество пешцев и особенно непривычная к хождению в Дикой степи генуэзская пехота. О ней у Боброка с Дмитрием был особый разговор. Москве с фрязями [57] Фрязи — итальянцы (др.-русск.). ещё не приходилось сталкиваться в бою. Торговать — торговали с засевшими в Кафе генуэзцами: и напрямую, и через сурожских купцов. Известно было, что генуэзская пехота прекрасно вооружена и владеет секретом огненного боя, последней европейской новинкой военного дела. Это обстоятельство тревожило великого князя.

А ещё беспокоило Дмитрия странное поведение Олега Ивановича Рязанского. Тот метался между Ордой, Москвой и Ягайлой. Вот и теперь лазутчики сообщили, что ведёт себя Олег подозрительно: собрал войска на юге Рязанской земли. Вроде собирается дать отпор татарам, а вроде — готов соединиться с ними.

Куда очевиднее были намерения Ягайлы Литовского. Тот стремительно шёл со своими полками к московским границам, забирая на юг, по всей видимости, преисполненный решимости соединиться с Мамаем в верховьях Дона.

Если три войска сольются, то у Москвы не останется ни малейшей надежды, даже если пришлют свои полки Новгород, Тверь и Нижний Новгород.

Дмитрий осунулся, перестал спать, часами сидел с Боброком над чертежом русских земель. Степан часто видел его, поскольку трудился в соседней палате с отданными под его начало писцами и дьяками. Он вновь и вновь пересчитывал силы, идущие к Коломне для соединения с московскими полками. В списках мелькали всё те же имена князей. И наконец, осознав, что войск слишком мало по сравнению с Мамаевой ордой и его возможными союзниками, Степан обратился к Боброку:

— Прости, воевода, что я не в свои дела встреваю, высоко залетаю, только думается мне, что никак без ополчения нам не выстоять.

— Думали мы о том, сотник. Страшно. Собрать ополчение не трудно — народ ныне так настроен, что лишь кликни клич. Ну поднимем. Придут они на поле брани — необученные, плохо вооружённые, пешие против татар, которые с детства на коне с луком и саблей в руках. Скольких кормильцев земля потеряет? Кто весной в поле сеять выйдет?

— А без ополчения втрое меньше у нас войска, чем у Мамая, — угрюмо промолвил Степан.

— Не втрое. Уверен, что и без набата придут ополченцы, хватило бы только на всех оружия.

Двадцатого августа в московских церквах началось богослужение.

Митрополит Киприан, отслужив молебен в Успенском соборе, облачённый в сверкающую золотом и драгоценными каменьями ризу, вышел вместе со всем синклитом и соборным хором на высокую паперть. Площадь перед Успенским собором и далее, до самых кремлёвских стен, была запружена вооружёнными людьми. Ударили колокола. Все опустились на колени. Киприан благословил воинов. Дмитрий подошёл, преклонил колено, поцеловал руку владыке, поднял глаза — по щекам старого грека, полюбившего Русь как родину, текли слёзы.

Дмитрий встал, протянул руку, и меченоша вложил в неё сверкающий золотом шлем. Великий князь водрузил его на голову, и в тот же миг тысячи воинов встали с колен, а колокола умолкли.