Юрий Лиманов - Многоликий. Олег Рязанский

— Я-то знаю. Да Олег Иванович поверил Харе и все твои деревеньки на него отписал.

Степан остолбенел. Получалось, что ни надежд, ни достатка, ни будущего для него в Рязани нет.

— Боярин Корней сунулся было к князю, да так и выкатился, будто его тараном вышибли. Пригода передала, что князь попенял боярину: больно долго стольник покаянную челобитную обдумывает, никак не соберётся писать. Ты и вправду не писал?

— Завтра же сяду, — с готовностью сказал Степан.

— Раньше надо было, а ты небось всё дурью маялся, сомневался. Каяться тоже вовремя надо.

— Ты как со мной разговариваешь!

— А так. Я княжеских отроков с копейщиками обогнал — едут они за тобой, чтобы везти на княжеский суд. И сдаётся мне, что будет тот суд скорый и далеко не праведный! Бежать тебе надо.

— Вот и хорошо, я на суде князю всё скажу. А бежать — не хочу.

— Да что же ты никак не уразумеешь! — сорвался Юшка. — Не сбежишь — головы лишишься! Я все денные книги твои, рухлядишку, золотишко, жуковинье из военной добычи — всё собрал, в тюки увязал, на заводных коней навьючил, здесь оно всё, только решай. А что похуже — в саду у Корнея закопал, чтобы той Харе гнусной не досталось. Ну решай! Вот она, стена, перелез — и свободен.

— Нет, нет, Юшка, не могу. Я, право слово, сейчас же челобитную напишу, ты и отвезёшь...

Издалека донёсся громкий стук в ворота.

— Слышь, отче, — позвал Юшка, — сбегал бы ты к воротам да вызнал, кого это на ночь глядя принесло.

Монах исчез в темноте между деревьями.

— Я верное дело говорю, Степан. Сейчас всё у нас тут, за стеной: три заводных коня и два под седлом — твой да мой. И ночь впереди, в ночи нас никто не догонит, а там, глядишь, и затеряемся...

Степан молчал, уставившись в бревенчатую кладку стены.

Послышался громкий голос, распевающий:

— Истомилась душа моя... желая во дворы Го-о-ос-подни! И птичка хочет себе жилья, и ласточка гнезда себе, где положить птенцов сво-о-их! — Голос пустил «петуха».

— Вот Варсонофий упился, сейчас все сбегутся, — сказал Степан с досадой.

— Это он нам знак подаёт: что-то не так. Решай скорее...

Появился монах:

— Слышь, благодетель, там два отрока княжеских и копейщики. Отец настоятель отроков-то в монастырь впустил. Не бывало такого допрежь.

— Всё. — Юшка схватил друга за плечи и потряс. — Времени думать не осталось. Сейчас тебя хватятся и начнут по всему монастырю искать.

Варсонофий неожиданно ясным голосом изрёк:

— Издревле на Руси велось, что волен боярин али иной слуга какой отъехать от своего князя к другому князю, ежели порушено единомыслие меж ним и князем его.

— Слышишь? — подхватил Юшка.

— На что вы толкаете меня? Потерять Алёну, предать и её и родину?

— Родина у нас в сердце и в мыслях, — так же ясно и назидательно сказал монах. — А ежели нету её в сердце, то и не обрящешь нигде.

— В подвал тебя Олег кинет — вот там и обрящешь родину, — уточнил Юшка.

Степан прислушался. Вокруг пока было тихо.

— Ну ладно, Юшка — друг, любит меня, заботится. Ты-то, брат Варсонофий, чего хлопочешь?

— Был бы в силах и в крепости духа, бежал бы и я, поднял бы против лукавого Олега не меч, но слово! Дряхл есьм телом и духом и пороку привержен... — Монах поднял баклажку и вылил остатки в рот.

— Так, говоришь, три заводных коня и для меня боевой? — спросил Степан.

— Да.

— Значит, за меня решил?

— Я не решал. Я всё подготовил, а решать тебе, господин, — качнул головой Юшка.

— Я тебе не господин! — бросил Степан. — Сколько можно повторять!

Варсонофий задумчиво смотрел на стену, за которой исчезли две тёмных фигуры. Он повернулся, чтобы идти в свою келью, и тут его окликнул со стены голос:

— Брат Варсонофий!

— Тут я. — Монах оглянулся и увидел Степана, сидящего на верху. — Ты что, передумал?

— Книги у меня в келье остались... жалко бросать, особенно одну... Взял бы себе?

— Иди с Богом, не волнуйся, книг я не оставлю. Да будет тебе Москва не мачехой — матерью. — Монах вздохнул: — Обеднела земля Рязанская ещё на одну светлую голову и на одну твёрдую руку.

Степан и Юшка, переправившись через Оку в стороне от шумной переправы у Коломны, оказались на Московской земле. Отсюда уже не таясь поехали вдоль Москвы-реки путём, знакомым ещё с тех времён, когда ходили в облике певцов разведывать, как строят каменный кремль.

Степан грустил. Юшка, по обыкновению, играл на дудочке, чаще простое и печальное. Три заводных коня, груженных собранными вьюками, поматывали головами в такт дудочке.

В Москве направились к дому Семёна Мелика. Его жена, удивительно моложавая для своих сорока лет, статная, красивая женщина, встретила их приветливо, хотя никогда до того не видела, а только слышала от Семёна.

Весь сторожевой полк, воеводой которого давно уже стоял Мелик, знал, что его жену когда-то давным-давно, когда Семён был рядовым гридем, а Настя одной из самых красивых молодок на Москве, похитил, уезжая в Орду, баскак. Семён в одиночку налетел на баскака, хотя того сопровождал десяток воинов. Баскак от самоуверенности потерял осторожность, поэтому Мелику удалось отбить у растерявшихся ордынцев жену. Он ускакал, посыпая свои следы «чесноком» — железными шариками с длинными шипами. Попадая в копыта обычно некованых татарских лошадей, «чеснок» выводил их из строя. Средство жестокое, но действенное, в сторожевых боях проверенное. Семён успел доскакать до ельника, где загодя приготовил засеку, обошёл её, ведя коня в поводу, несколькими ударами припрятанного топора свалил уже подрубленную ель, закрыв единственный проход в засеке, и умчался, оставив разъярённых татар ни с чем. Больше пяти лет после пережитого волнения Настя не могла родить, пока однажды золовка не уговорила её сходить на богомолье к отцу Сергию. Вскорости Настя понесла и родила мальчика.

Хозяйка усадила гостей за стол. Степан украдкой поглядывал на неё, вспоминая об Алёне. Что-то общее было в чертах этих красивых женщин, несмотря на разницу в летах, — за внешней мягкостью скрывалась сильная воля. Юшка же, не терзаемый пустыми думами, ел и похваливал, от чего хозяйка улыбалась, и на щеках её проступали ямочки. Потом он сел на крыльцо и заиграл на дудочке. Настя подсела к нему, и Юшка, к удивлению Степана, вдруг сделался словоохотливым и рассказал ей грустную историю изгнания из Рязани.

Вечером Семёну Мелику свою историю Степан рассказывал куда короче и гораздо менее красноречиво, нежели внезапно разговорившийся днём Юшка.

Воевода выслушал, задумчиво покачал головой и произнёс одно-единственное слово:

— Властитель...

Князь Дмитрий Иванович принял Степана через день. В отличие от Мелика он был многословен: