Юрий Лиманов - Многоликий. Олег Рязанский

— Так, — ответил нестройный хор голосов.

— Почему Рязань должна под руку Москвы идти? Молчишь? — Олег Иванович окинул взором ближних мужей. Те сидели, гордо выпрямившись, посуровев в лицах, иссечённых шрамами в нескончаемых битвах на краю Поля. Олег Иванович продолжил, словно читая в душах собравшихся: — За нашей спиной Москва богатеет, пока мы с Диким полем сражаемся. На наших костях каменный кремль возводит! Я, стольник, тоже за единение, но не вокруг Москвы, а вокруг истинного бойца на границе с Ордой — вокруг Рязани нашей любимой!

Бояре и воеводы вскочили, ещё мгновение — и палата взорвалась бы приветственными криками, но Олег Иванович властно остановил всех мановением руки:

— А для того нам потребно силы собрать!

Вот теперь можно было излить восторг в криках, радостных и грозных. Рязанский князь слушал, кивая головой. Когда крики умолкли, он тихо, устало даже, продолжил:

— И потому мне надобно Мамаю глаза отвести, — вздохнул и совсем по-отечески, почти ласково сказал: — Думаю, что молод и неразумен ещё стольник.

— Вестимо, — согласился молодой Кореев.

— В его годы неразумным оставаться — хуже воровства, — сказал мстительно старый князь Милославский.

Бояре одобрительно загудели.

— Любить надо свою Отчизну! — назидательно произнёс Ахломатый.

— Эх, боярин! — повернулся к нему Степан. — Я ли нашу Рязань не люблю? Выйдешь на башню, глянешь на Оку-реку — сердце занимается от красоты того, что открывается взору. Люди рязанские веселы, на руку легки, в работе споры, в бою неуступчивы. Сколько нашему народу довелось горя вынести, другой бы, казалось, озлобился, а рязанец — нет, всё так же со щитом на спине, с мечом на боку пашет свою нежирную пахоту. Я о Рязани песни слагал ещё в юности и не устану славить её всю жизнь. Только не устоять нам против Орды без Москвы!

— Что ж, стольник, давай разочтём, — подхватил его последние слова Олег Иванович, не позволяя встрять в разговор старому Милославскому, уже изготовившемуся произнести гневную речь. — Ну поднимемся мы вместе с Москвой и на поганых пойдём. Хорошо, знатно, любо — слава и победа! Верю. А потом что? Победим мы Орду объединёнными силами, то есть единым русским кулаком. — Для наглядности Олег Иванович растопырил пальцы, медленно сжал их в кулак и нанёс невидимому противнику резкий короткий удар. — Только нашего, рязанского в этом общерусском кулаке сегодня — всего один палец. Да и тот, если смотреть правде в глаза — мизинный. — Олег распрямил мизинец. — А у Москвы три. — Резко выбросил три пальца. — И добычи она мне выделит всего на один палец, себе же возьмёт на три, а то и больше. Мы её знаем, Москву-то... Так что стану я после победы ещё беднее и слабее в сравнении с Москвой. И когда Орда от поражения оправится, не на Москву сильную пойдёт набегом, а на меня, как уже было недавно. Так?

— Так, — согласились все.

— Вот к чему — если государственным умом расчесть — ты призываешь! Получается, что не я, а ты предатель Рязани, стольник. Ты! — Последнее слово Олег Рязанский выкрикнул и вонзил, как копьё, в воздух перед лицом Степана длинный, тонкий, с хищно загнутым ногтем указательный палец.

В наступившей тишине опять стало слышно, как трещат свечи. Князь не опускал руку. Все ждали, что последует за этой вспышкой гнева.

— Повелеваю стольнику нашему Степану Дебряничу в монастырь удалиться. Пусть думает в тиши. И пока не призову я его к себе, все деревеньки, ему и его отцу нами жалованные, на себя беру! — Палец опустился, словно поставил точку.

Никто не сказал ни слова — наказание было необычным. Бояре не могли припомнить, чтобы так вот сразу князь лишал и пожалованного и вотчинного владения. И за что? За слова, а не за проступок. Мало ли какие слова во гневе говорили и они своему князю, когда поднималась пря [52] Пря — раздор, ссора. меж ними. Стольника, пусть недавно пожалованного, сына старого воеводы, в одночасье сделать нищим и безродным?

— Государь, больно сурова кара — не по вине! — выразил общую мысль Корней.

— Неужто ты и вправду так думаешь, боярин? Сдаётся мне, ты не о стольнике хлопочешь, а о судьбе своей дочери. Я не ошибся? — не стал вдаваться в долгие рассуждения князь. — Бывший, — он подчеркнул это слово коротким весомым молчанием, — бывший стольник наш о своей любви к Рязани говорил. Мы его со вниманием слушали. Красно говорил. Но вот о преданности и любви к своему князю он и словом не обмолвился. Почему? Да потому, что по его словам выходит: не мне он служит, а земле Рязанской. Мне же требуется, чтобы служили мне, князю рязанскому. Земле я сам слуга! — Олег Иванович встал.

Никто не проронил ни слова. Ближние мужи молчали, потупив взоры. Олег Иванович правильно оценил молчание: большинство бояр было недовольно суровостью приговора.

— Но мы милостивы, и худые слова, по молодости сказанные, можем и забыть, если, конечно, одумается бывший наш стольник, найдёт слова нужные. Для того повелеваем ему в монастыре год постриг не принимать. Не одумается, не найдёт нужных слов — пусть на себя пеняет. Эй, отроки! Степашку взять и сопроводить в монастырь!

Вечером, уложив младших детей спать, княгиня Ефросинья пришла в княжескую библиотеку, заставленную неразобранными сундуками с книгами. Библиотека была у Олега Ивановича любимым местом отдыха, размышлений и бесед с Епифаном.

— За что ты покарал Степана Дебрянича? — спросила без обиняков княгиня, усевшись на стольце против мужа.

— А тебе уже доложили?

— Мир слухами полнится, — хотела отделаться шуткой Ефросинья, но, встретив напряжённый вопрошающий взгляд, пояснила: — Алёна Корнеевна прибегала.

— А она как к тебе тропку протоптала? — раздражённо спросил князь. Только дома ещё не хватало разговоров о Степане. Сегодня Епифан уже душу вынул, допытываясь, почему так суров приговор и за что осерчал Олег Иванович на своего верного слугу.

— Ты же сам летошний год на охоте мне её представил. Сказал, что у боярина Корнея чудо-дочь выросла.

Великий князь припомнил. Было такое дело, пожалел он Ефросинью, тоскующую в обществе располневших, преждевременно состарившихся, глупых боярынь. Показалось по глазам, что дочь боярина Корнея, в отличие от отца, — умница, будет хорошей подругой Ефросинье.

— Ты не ответил, великий князь, — сказала с шутливой укоризной жена.

— А раз великий князь, то и отвечать не должен, ежели не желаю!

— Почему не желаешь? — ухватилась за неудачное слово жена.

— Долго объяснять.

— Поглупела у тебя жена на старости лет?

— Я бы сказал — наоборот.

— Так поясни. Может, и пойму. Или ты и сам толком не знаешь, за что верного слугу в опалу отправил?