Юрий Лиманов - Многоликий. Олег Рязанский

Всю обратную дорогу в Тверь Юшка обдумывал этот разговор. Но, однако, в Рязань пока решил не возвращаться — кто его знает, как встретят попы и монахини сбежавшую из монастыря послущницу, нагулявшую пузо?

Дома, отмывшись и отдохнув, обласканный и размягчённый, он решился. Вечером запер на два засова дверь каморки, где ютились Пригода и Алёна, завесил под удивлёнными взглядами женщин окна рядном и велел Пригоде принести заветный пояс, что был спрятан в женских одеждах. Потом подпорол ножичком пояс и высоко его поднял. Из потаённых карманов и кармашков хлынули, сверкая в лучах светильника, кольца, браслеты, ожерелья, перстни, диадемы, золотые монеты и неоправленные самоцветы.

Алёна и Пригода как зачарованные смотрели на неожиданное изобилие драгоценностей.

— Вот, девки, почитай, десять с лишком лет мы со Степаном собирали: мечтали осесть в Дебряновке, как только получит он боярскую шапку. Осесть, отстроиться, кабальных накупить, закупов перекупить, вольных пригласить. Всё проклятый Пажин поломал. — Юшка поворошил пальцем жуковинье.

— И ты молчал? Даже мне ничего не сказал! — вскинулась Пригода.

— Не моё это, Пригодушка.

— Выходит, Степан мне не доверял?

— Доверял. Жизнь свою доверял, и не единожды. А это... ну, как бы негаданную радость мы вам готовили.

— Успокойся, Пригода, — улыбаясь одними глазами, сказала Алёна. — Ты же знаешь, у мужиков любовь иногда нелепо проявляется!

Юшка насупился — кто его знает, как понимать эти загадочные слова. Но решил не обижаться.

Девушки принялись перебирать сокровища.

— Ладно, девки, я вам не для того это показал, чтобы вы тут как сороки блестящие камушки рассматривали да охали, — сказал строго Юшка. — Нам надо решить, где мы будем жить так, чтобы маленького Степана родить, и растить сподручно, и большого Степана, если я его вызволю, не опасаясь, поселить.

— А когда ты его вызволишь? — быстро спросила Алёна.

— Вот родишь, я поеду в третий раз в Москву. Уже по монастырям поезжу подмосковным.

— А чего ждать-то? — возмутилась Пригода. — Или я одна не справлюсь?

— Справишься. Только мне так спокойнее будет. И Степана хочу сразу порадовать счастливой вестью.

— Так зачем ты нам эти сокровища вывалил? — не поняла Пригода.

— Говорю же, надо решить, где жить и где дом покупать.

— В Твери! — сказала Алёна.

— В деревне, — одновременно с нею выпалила Пригода.

Девушки поглядели друг на друга и рассмеялись.

— Вы чего? — недоумённо спросил Юшка.

— В первый раз разошлись, — уклончиво ответила Пригода. — Мне бы хотелось, чтоб как в Пажиновке! — мечтательно пояснила она. — Три самых счастливых дня...

— Четыре, — уточнила Алёна. — Только разве может быть Пажиновка без Степана?

— Зато маленькому в деревне будет лучше. Вон какой дым стоит по утрам в городе. И помои тверичи в Волгу сливают, вонища! — Пригода брезгливо сморщила нос.

Спорили долго. В конце концов решили, что Юшка присмотрит недалеко от города укромную деревеньку.

— Ты у нас должна как боярыня жить! — твёрдо сказал он, вспомнив слова вдовы Семёна Мелика.

В конце августа начались схватки. Повитуху приглядели загодя в соседнем селе. Юшка помчался звать. Пригода с помощью дворовой девки принялась носить воду, поставила два котла на печь.

Алёна лежала в горнице. Кусая губы, сдерживала рвущиеся стоны и молилась.

С приходом повитухи она перестала сдерживаться и закричала в голос. Повитуха только приговаривала: «Крича, милая, кричи, болезная!» И суетилась, гоняя Пригоду за водой и тряпками...

Новорождённый появился на свет Божий под утро. Повитуха показала его Алёне и, счастливо улыбаясь, сообщила: «Мальчик!»

Алёна, собрав последние силы, потянулась, погладила головку, счастливо улыбнулась, прошептала: «Стёпка...» — и потеряла сознание.

Умерла она к вечеру от потери крови: огромный, чуть ли не десяти фунтов весом ребёнок разорвал ей всё... и теперь кричал непрерывно, требуя есть. Пригода рыдала над быстро остывающим телом подруги...

А в ста поприщах от дома, где только что совершились два великих таинства — рождение и смерть, — под могучим придорожным дубом отдыхал монах, старец Софоний, в миру Степан, отпущенный настоятелем монастыря на север Руси, в Великий Новгород, куда не дошли монголы, для поиска и переписывания божественных книг, буде таковые найдутся.

К осени 1381 года из Орды стали поступать тревожные сведения: в окружении хана Тохтамыша, уже не скрываясь, говорили о походе на Русь. Всё чаще два двора — московский и рязанский — сносились: ездили гонцы, бояре, когда к грамоте надо было добавить что-то на словах.

Великая княгиня Ефросинья, не забывшая, как восторженно смотрела на княжича Фёдора дочь Дмитрия Ивановича, быстро сообразила, как можно использовать всё это в своих целях. Она упросила Олега Ивановича послать в Москву Фёдора, благо подвернулся удобный предлог: поздравить князя Владимира Андреевича Серпуховского с рождением дочери.

Фёдор принял поручение отца с радостью. Москву он никогда не видел, было любопытно поглядеть: разговоров о каменном кремле он наслушался за последние годы более чем достаточно. Московский великокняжеский двор представлялся ему более молодым и весёлым по сравнению с рязанским. Вот если бы ещё исхитриться взять с собой Марью. Но сие было несбыточно.

— Я говорила тебе! — не преминула попенять мужу великая княгиня, узнав о согласии Фёдора. — А ты сомневался.

Олег Иванович только посмеивался. Неужели Фрося думает, что восхищение тринадцатилетней девочки может пересилить любовь зрелой красивой женщины? И не просто женщины, а Дарьиной дочери.

Почему ему думалось, что любовь Марьи должна быть какой-то особой? Хотя бурные ночи в сарае за четверть века стёрлись в памяти, помнилось только, как заснул однажды стороживший Васята.

Фёдор вернулся из Москвы весёлый, с гостинцами и для матери, и для Марьи. Смеялся, раскладывая подарки, приговаривая:

— Ничего у них нет такого, чего бы у нас не было. А жуковинье ихнее с нашим не сравнить, им ещё сто лет учиться!

Олег Иванович догадался о подарке для Марьи и, улучив минутку, спросил сына на следующий день:

— Довольна?

За столом великая княгиня не утерпела, стала расспрашивать, как там Софья Дмитриевна поживает.

На третий день праздничное пирование переместилось из Москвы в Серпухов. Именно здесь, в Серпухове, с его вольностью провинциального городка, Фёдор провёл с Софьей почти целый день.

За прошедшее лето она заметно вытянулась, обогнав мать, и очень похорошела.

Видимо, северная кровь далёких предков, женившихся гораздо реже южных князей на половецких знойных красавицах, взяла своё: выросла Софья голубоглазой, белолицей, златовласой. Было в её лице нечто, разительно отличавшееся от цветущей, по земному прекрасной Марьи: утончённость, унаследованная от десятков поколений изнеженных, холёных княгинь. Может, если поставить Софью рядом с Марьей, она бы и проиграла в яркости, броскости, но зато выиграла бы в одухотворённости: таилось в её лице что-то загадочное и потому влекущее к себе.