Кальман Шандор - Позорный столб (Белый август)

— Я желаю вам добра, — сказал капрал. — Относительно инвалидности лучше всего, господа, пойти вам на улицу Тимот или в сто второй госпиталь на Фехерварошском шоссе. Там вам скажут. Жаль только, что руки у вас целы, с руками будет трудновато. А если насчет демобилизации — вообще не ходите. Демобилизация в Будапеште вышла из моды; кстати, в казармах Марии Терезии уже румыны… Еще раз спрашиваю: аспирин нужен?

— Благодарю за внимание, господин официант! — ответил Зингер. — Благослови вас бог. Кстати, мы знакомы по кафе «Палермо».

— Ну конечно же! — воскликнул капрал и хлопнул себя по лбу. — А я с первой минуты ломаю над этим голову… Какой же я осел! Сосиски с подливкой… Второй столик у окна.

Зингер кивнул. И они подмигнули друг другу.

— Я не большевик, — тихо сказал капрал, — но сейчас эти… Я скромный человек из Ференцвароша.

Зингер взял Дубака за руку и потянул за собой. По выложенным желтым керамитом дорожкам, пролегающим среди госпитальных бараков, фланировали несколько солдат; у некоторых были повязки Красного Креста на рукаве. Появились два санитара с носилками. Впрочем, это были не просто носилки, а госпитальный катафалк, так называемое «корыто» для переноски мертвецов; там лежало прикрытое грязной простыней неестественно короткое человеческое тело. Очевидно, покойник был без ног. Лучи солнца припекали простыню. Навстречу носилкам шел молодой парень в солдатской фуражке, с палкой и вытянутой левой рукой — он был слеп, и сколько ни кричали ему санитары, он, беспомощно нащупывая воздух, в конце концов наткнулся на носилки, ощупал прикрытое простыней тело и испуганно вскрикнул. Поводырю слепого парня, пожилому ополченцу, отставшему от него на два шага, чтобы сделать самокрутку, крепко досталось от санитаров; а у этого поводыря голова была забинтована и казалась неестественно большой.

— Уже год, как кончилась мировая война, — нахмурившись, сказал Лайош Дубак, когда слепой с поводырем прошли. — Выходит, эти пострадали напрасно?

Зингер не ответил.

К ним приближался какой-то майор; вся грудь его была увешана орденами. Дубак согласно уставу отдал честь. Майор посмотрел на него удивленно.

Госпиталь являл собой картину полнейшего развала. Перед корпусом душевнобольных сидели на земле человек двадцать. Одни были одеты в форму серого цвета бывшей австро-венгерской пехоты. Другие были полураздеты. Третьи прикрывали свою наготу полосатыми госпитальными халатами, грязными и провонявшими.

— Какая тут страшная нищета, брат! — заметил Зингер.

Один душевнобольной солдат уплетал мамалыгу, пятеро других сумасшедших глядели ему в рот. Кто-то истошно визжал. Двое сидели неподвижно и пустым взглядом смотрели перед собой. Какой-то румяный тирольский егерь, увидав Зингера, крикнул: — «Ублюдок!» — и осклабился. У него были желтые лопатообразные зубы.

Сидевший рядом с ним длинноусый венгерский крестьянин поднял глаза.

— Донесение — повиновение! — сказал он с тихим упорством при виде Дубака.

Он говорил это беспрерывно. Целый год. Он сидел не шевелясь, а из уголков его рта стекала по подбородку слюна.

Какой-то фельдфебель с бессмысленным лицом обливался слезами.

Эти больные не являлись общественно опасными.

Зингер тянул Дубака к воротам.

Точно так же он тянул его за собой от Удине до дома, чуть ли не за руку, в течение долгих недель через кусты и канавы, через все превратности судьбы. Не будь Зингера, этот щупленький человечек по сей день гнил бы на соломе в бараке какого-нибудь итальянского лагеря для военнопленных. Хотя они многие месяцы лежали рядом на животе в укрытии за скалами, рядовой Зингер — его дважды лишали звания — лишь после того, как их взяли в плен, проникся симпатией к беспомощному Дубаку.

Когда тирольские егери стали обстреливать их из пулемета и забрасывать гранатами, Дубак вскочил и с ужасающим немецким произношением завопил:

— Алле! Мы австро-венгры, свои, пожалуйста, не стреляйте!

Он принялся в отчаянии размахивать руками — за эту жестикуляцию его чуть было не прикончили итальянцы. Тогда Зингер, сам едва не напустив в штаны от страха, схватил его за руки; не сделай он этого, Дубак так и стоял бы, словно статуя или дерево, под огнем австрийского пулемета. Именно тогда от своей же гранаты он получил нервный шок. В Удине они узнали о крушении монархии.

— Если ты собираешься сидеть тут и канючить от жалости к королю Карою, я уйду один, без тебя! — пригрозил ему Зингер, видя, как Дубак с его трясущейся головой едва удерживается от слез.

Они пробирались домой, преодолевая тысячи препятствий. Зингер, который был далеко не храброго десятка, приходил в ужас от всего: от берсальеров, железнодорожных станций, военно-полевых жандармов, словенских пограничников.

— Лучше покончить с собой! — однажды заявил он.

Дубак— наоборот. С трясущейся головой он брел, погруженный в апатию, имея весьма смутное представление о подстерегающих их повсюду опасностях. Так они добрались до Любляны.

— Отчего ты плачешь, дурень? — спросил его Зингер.

— Лайбах. Ведь это уже территория империи! — ответил Дубак, которого от всего пережитого, а может быть, просто от нервного потрясения, охватило нечто вроде австро-венгерского шовинистического угара.

Зингер не мог разубедить его, и Дубак пошел в какое-то бывшее австрийское здание, на фронтоне которого он обнаружил высеченного из камня в 1820 году и каким-то образом сохранившегося двуглавого орла. Сперва словенцы хотели арестовать его, но потом отпустили из-за трясущейся головы, угостив на всякий случай двумя затрещинами и пинком под зад. Когда Дубак в конце дня вышел от них, он сделался гораздо тише, голова его тряслась меньше, и до самого дома он больше не поминал ни военный трибунал, ни военное начальство. Достигнув границы, он окончательно очухался, и Зингер даже уговорил его воровать на полях кукурузу.

Сейчас они стояли у ворот госпиталя.

— Какой же это госпиталь! — сказал с возмущением Дубак.

Зингер пожал плечами.

— Не видно ни одного красноармейца! — сказал он озадаченно. — Здесь одни…

— Теперь куда? — перебил его Дубак.

— Пойдем домой и подумаем, — вдруг предложил Зингер. — Кстати, я здорово проголодался.

Они пришли к Зингерам на улицу Лаудон.

— Вот он, мой самый дорогой друг, мамочка, о котором я тебе рассказывал! — так представил Зингер Дубака своей матери.

— Рада видеть вас, — сказала толстая женщина. — Вы не поэт? — спросила она тут же, с недоверием разглядывая его.

Дубак молчал.

— О каком поэте вы изволили… — спросил он наконец.

— Ну, тогда другое дело, — успокоившись, сказала мать Зингера, — а я уж подумала… Тебя искал господин Каноц! — обратилась она к сыну и затем пояснила Дубаку: —Вот тот действительно поэт!