Владимир Голяховский - Семья Берг

Маленькая рыжеволосая поэтесса Вера Инбер наивно спросила:

— Что это с вами, товарищи? Почему вы не говорите?

— Барышня, да какие же мы вам товарищи? А мычим потому, что вякать нам было не велено.

Писатели стояли, опустив головы, или делали вид, что рассматривают что-то вдали. Виктор Шкловский попросил Когана:

— Я знаю, что где-то здесь работает мой арестованный брат. Видите ли, я уже подготовил очерк, восхваляющий организацию работы и огромное воспитательное значение стройки. Нельзя ли мне повидать брата?

— Непременно постараюсь.

Горький с Митяем вышли из комнаты через полчаса, по лицу старика текли слезы. Другие писатели еще больше понурили головы. Вера Инбер захлопала глазами:

— Что с вами, Алексей Максимович?

— Ничего, милая. Так — воспоминания.

Фотограф Радченко хотел сделать редкий снимок, но Горький резко отстранил его.

После ухода гостей новые бушлаты, покрывала, скатерти и газеты с журналами отобрали. Митяя увели сразу. Виленский долго ждал его, но он так никогда больше и не появился.

Кинохроника показывала визит Горького на строительство. Был выпущен художественный фильм, в котором рассказывалась история перерождения преступника Кости в сознательного трудящегося и бойца за социализм. Большая красивая книга всего писательского коллектива под общей редакцией Максима Горького была выпущена еще до открытия канала. В предисловии к ней Горький писал: «Товарищ, знай и верь, что ты самый нужный человек на земле».

Лишь один из поэтов, который не был в бригаде Горького, а сам был сослан и жил на подаяния друзей, сказал о Беломорканале правду. Николай Клюев написал в стихотворении «Разруха» (1934):

Брата писателя Шкловского освободили, но потом все равно расстреляли.

А бывшего начальника Лазаря Когана снова посадили, а потом и расстреляли за саботаж, потому что Сталину было доложено, что канал, дескать, слишком мелкий. Беломоро-Балтийскому каналу торжественно присвоили имя Сталина.

Когда и как умер Соломон Виленский — осталось неизвестным.

Павла очень заинтересовало упоминание Марии о двух русских музыкантах еврейского происхождения, братьях Антоне и Николае Рубинштейнах. Он думал: ну да — Рубинштейны были из богатой семьи, их крестили. Крещеных евреев, выкрестов, евреями уже не считали, и отношение к ним было как к христианам; но ведь души людей не меняются от того, что на них брызнут святой водицей; значит, создавая русскую музыку, приобщившись к русской интеллигенции, в душе они все-таки оставались евреями. Ну а Антокольский и Левитан?.. Как получилось, что в дореволюционной России двое еврейских мальчишек-бедняков стали знаменитыми русскими мастерами, национальной гордостью России? Как получилось, что эти два еврея своим искусством смогли выразить самую сущность русского характера и русского пейзажа? Для этого нужно нечто большее, чем талант, для этого необходимо глубокое проникновение в русскую душу. Но откуда оно могло у них появиться?

Павел опять пошел в Третьяковскую галерею — посмотреть на их творения. Он хотел углубиться в их работы, чтобы подумать и постараться понять.

Еще издали он увидел стоявшую у стены белую глыбу скульптуры Антокольского «Иван Грозный», подошел к ней вплотную и остановился как вкопанный. Почему он раньше не заинтересовался ею? Очевидно, правильно говорится в поговорке: «Мы видим то, что знаем». Неужели это было сделано руками бедного еврейского мальчишки, который даже плохо знал русский язык? Ведь у евреев вообще изобразительное искусство развито мало, еврейская религия запрещает имитировать живую жизнь. И где было бедному еврею научиться такому тонкому искусству обработки мрамора? Ведь литовский город Вильно — это не итальянская Каррара, в которой мрамор добывают веками и знают все его свойства.

Павел стоял и размышлял — почему Антокольский задумал изваять такой сложный исторический образ?

В следующем зале Павел увидел громадную бронзовую фигуру Петра Первого. Это было ему еще интересней: это тоже русский исторический образ, но он ближе по времени, и о нем больше известно. Он с трудом оторвался от скульптуры и пошел смотреть полотна Левитана.

Проходя по залам, Павел не мог не остановиться возле «Неизвестной» Крамского и снова нашел, что Мария на нее похожа. Какое это счастье, что она встретилась ему. Вот и теперь он опять здесь только потому, что она рассказала ему об этих композиторах и напомнила тем самым о художниках. Она, такая молоденькая, дает ему, провинциалу и грубому воину, ключи к пониманию культуры, он очень многим обязан ей.

И тут он опять увидел картину Левитана «Свежий ветер. Волга» и снова замер от восторга. Как она опять напомнила ему юные годы! Но главное было не в этом, а в том, что это была настоящая русская река , ее нельзя было спутаешь с другой рекой в другой стране.

У картины «Владимирка» [34] Народное название этапного пути арестованных, в XIX — начале XX вв. пересылаемых из Москвы через Владимир в Сибирь. погрустневший Павел думал: ведь эта картина — тоже сгусток русской истории, воплощенной, казалось бы, в ничем не примечательном пейзаже. Павел попытался заставить себя ощутить безысходную тоску, с какой шли по Владимирке арестанты, когда их гнали этапом. На какой-то миг ему показалось, что он сам бредет в колонне, и стало жутко: неужели это возможно? Да, это возможно, вполне возможно — «от сумы и от тюрьмы не зарекайся». Но каким образом художник смог через унылый пейзаж выразить такую глубину чувства?

Он перешел дальше и остановился возле полотна «Над вечным покоем». Серое небо, серая вода, сероватый оттенок на всем — на кладбище, на маленькой церквушке. Почему Левитану захотелось написать русское кладбище с этой русской церквушкой?

Павла настолько переполняли чувства и он так стремился проникнуть в тайну еврейских художников, что сразу направился в кабинет к своему недавнему знакомому — директору Третьяковской галереи Константину Юону. Постучав, он приоткрыл тяжелую дверь и увидел за столом бородатого старика директора. Тот вопросительно смотрел на него:

— Чем могу служить, товарищ военный?

— Вы уж извините, вы меня, верно, не помните.

— Почему же? Вы Алеша Попович из Первой конной армии.