Эдуард Бульвер-Литтон - Последние дни Помпеи

Главк ничего не ответил, но отчаянным усилием воли подтянул свои нервы и принял бодрый вид. Затем, ему смазали тело оливковым маслом, что придавало большую гибкость членам, дали стилет и вывели на арену. Увидав эти сотни тысяч глаз, устремленных на него, грек сразу почувствовал себя смелее, страх совершенно его покинул, робости не оставалось и следа. Возбуждение окрасило его щеки легким румянцем, он выпрямился во весь рост и вся его, дышащая благородством, красивая фигура стояла посреди арены, как олицетворение геройского духа его родины.

Вызванный его преступлением шепот отвращения и ненависти, которым встретили Главка, невольно смолк, при виде его; отчасти удивление, отчасти сострадание отразилось на лицах. Тяжелым стоном отдался сразу вырвавшийся у этой многотысячной толпы вздох, когда на арене появилась какая-то большая, темная, бесформенная вещь: это была клетка со львом!

— Как жарко, как невыносимо душно сделалось вдруг! — сказала Фульвия своей приятельнице. — Отчего эти глупые матросы не могли накрыть материей весь амфитеатр?

— Да, ужасно душно, просто до дурноты! — сказала жена Панзы. Даже ее испытанное хладнокровие не выдерживало предстоящего зверства.

Целые сутки льва продержали без пищи, и сторож приписывал необычайное беспокойство зверя, в течение всего утра, его голоду. Но выражения его настроения скорее указывали на страх, чем на ярость; его рычание походило на крик ужаса; он опустил голову, попробовал просунуть ее между железными прутьями клетки, прилег, потом опять поднялся и снова, как бы в испуге, зарычал. Затем лег как разбитый, прижавшись к стене клетки, тяжело дыша и широко раздувая ноздри.

Губы эдила Панзы дрожали, лицо его побледнело, он со страхом смотрел кругом, не решаясь и как будто раздумывая; нетерпение массы, видимо, росло. Медленно дал он знак начинать. Стоявший позади клетки сторож осторожно отодвинул решетку, и лев ринулся из клетки с радостным рычанием освобождения. Сторож поспешил укрыться в безопасное место, и царь степей остался один со своей жертвой.

Главк стоял в вызывающей позе, ожидая нападения врага и держа в руке свое маленькое, блестящее оружие; он все еще не терял надежды, что ему удастся нанести зверю один хороший удар (он знал, что для второго времени уже не будет!) в голову, проткнувши глаз и мозг своего ужасного противника. Но ко всеобщему удивлению зверь даже как будто и не обратил внимания на присутствие Главка на арене. В первую минуту своего освобождения, он сразу остановился, приподнял голову и с визгом и стоном нюхал воздух над собой; потом прыгнул вперед, но в противоположную от афинянина сторону. То быстро, то останавливаясь в нерешимости, лев обошел всю арену, постоянно поворачивая свою громадную голову и обращая по сторонам растерянные взоры, как будто отыскивая выход для бегства; раза два намеревался он перескочить через ограду, отделявшую арену от зрителей, но когда ему это не удалось, он не зарычал гордо и важно, а как-то жалобно завыл. Никакого признака гнева или голода не видно было в его поведении, хвост он волочил по песку, и хотя глаза его несколько раз встречали Главка, но он равнодушно отворачивался. Наконец, точно устав от этих бесплодных попыток бежать, он снова влез в свою клетку и покойно улегся там.

Удивление публики перед этой вялостью льва уже перешло в досаду на его трусость, а сострадание к Главку исчезло перед разочарованием в обманутых надеждах. Эдитор воскликнул:

— Что же это такое? возьми прут, выгони его и потом запри клетку!

Когда сторож со страхом принялся исполнять приказание, у одного из входов раздались громкие крики, какая-то перебранка и просьбы. Все обернулись туда и увидали, что кто-то настойчиво добивается пропуска; толпа раздвигалась, пропуская к скамье сенаторов запыхавшегося, взволнованного Саллюстия. Едва держась на ногах, измученный, растрепанный пробирался он сквозь ряды публики, и взглянув на арену закричал:

— Прочь афинянина, скорей! он невинен! Берите Арбака-египтянина, вяжите его, он — убийца Апесида!

— Ты с ума сошел, Саллюстий, — сказал претор, поднимаясь со своего места. — Какой демон вселился в тебя?

— Убери сейчас же афинянина, говорю тебе, или кровь его обрушится на твою голову. Если ты промедлишь, претор, то ты ответишь перед императором своей жизнью! Я привел сюда свидетеля смерти Апесида. Место! пропустите! Жители Помпеи, посмотрите: вот там сидит Арбак! Место для жреца Калена!

Бледный, исхудалый, только что вырванный из когтей голодной смерти, с ввалившимися щеками, мутными глазами, превратившийся чуть не в скелет, Кален был принесен в тот же ряд, где сидел Арбак. Его освободители намеренно дали ему лишь немного пищи; главным же двигателем, придававшим ему теперь силы, была жажда мести.

— Жрец Кален! Да разве это он? Это — какое-то привидение! — кричали в народе.

— Это жрец Кален, — серьезно проговорил претор. — Что ты имеешь сказать?

— Арбак, египтянин, — убийца Апесида, жреца Изиды; я своими собственными глазами видел, как совершено было убийство. Из темницы, куда он меня запрятал, из мрака и ужаса освободили меня боги, чтобы открыть его преступление. Отпустите афинянина: он невиновен!

— Оттого-то и лев его не тронул! Вот чудо-то! — воскликнул Панза.

— Чудо, чудо! — кричал народ.

— Увести Главка! Пусть бросят на его место Арбака!

И до самого моря катился волной крик, подхваченный тысячами голосов: «Бросить Арбака льву»!

— Солдаты, уведите обвинявшегося в убийстве Главка, уведите, но еще присматривайте за ним! — приказал претор. — Боги делают этот день днем чудес!

Как только претор выговорил слово освобождения, раздался какой-то звонкий женский, почти еще детский крик радости.

Этот голос был трогательно чист и волшебно подействовал на толпу, которая единодушно приветствовала теперь спасенного. Претор, дав знак замолчать, спросил:

— Кто это?

— Слепая девочка — Нидия, — ответил Саллюстий. — Ее рука вывела Калена из подземелья и спасла Главка.

— Об этом после, — сказал претор. — Кален, жрец Изиды, ты обвиняешь Арбака в убийстве Апесида?

— Да.

— Ты видел это сам?

— Претор, этими самыми моими глазами! Да и сам Арбак хвастался, что он поднес Главку наговоренное питье.

— Довольно теперь. Следствие должно быть отложено до более удобного времени. Арбак, ты слышишь обвинение против тебя? Что можешь ты возразить — ты еще ничего не говорил?

Обвиняемый ответил на злобные взгляды толпы презрительным движением, и быстро оправившись от первого смущения, на вопрос претора сказал спокойным, обычным тоном:

— Претор, это обвинение так нелепо, что едва заслуживает внимания. Мой первый обвинитель — благородный Саллюстий, ближайший друг афинянина! Второй — жрец; я уважаю его звание и его одежду, но, граждане Помпеи, вы знаете характер Калена, его алчность, его любовь к деньгам известны всем: показание такого человека всегда можно купить. Претор, я невиновен!