Михаил Казовский - Страсти по Феофану

— Может быть, вообще покинуть Константинополь?

— Нет, ни в коем случае! Списки подлежащих аресту раздаются охране. И тебя на воротах при проверке обязательно схватят.

Софиан сидел, погруженный в мысли. Наконец, кивнул:

— Хорошо, попробую. Есть одна знакомая — бывшая гулящая, а теперь — честная пирожница. У неё и спрячусь.

Киприан замахал руками:

— Ничего не желаю слышать про твоих блудниц. Ты забыл, где находишься? Это резиденция Патриарха!

Богомаз вяло улыбнулся:

— Ну, молчу, молчу. Можно мне забежать к себе и предупредить домочадцев?

— Не советую. Может быть, за домом следят. Напиши записку, я пошлю монаха, чтобы передал.

На кусочке пергамента художник вывел: «Милая Анфиса! Не пугайся и пойми правильно. Мне в ближайшие дни надлежит находиться в укромном месте. Почему — объясню потом. Фильке передай, чтобы мастерская работала как положено, пусть пока распоряжается и от моего имени. Поцелуй Гликерью. Я душой вместе с вами. Феофан». А внизу добавил: «Эту грамотку не храни, а порви и выбрось».

Поблагодарив ещё раз иеромонаха, поспешил к центру города, где в начале Месы, у Миллия (с Триумфальной аркой) находились хлебные ряды. Лавку Софьи и её нынешнего мужа он довольно быстро нашёл и, зайдя со звоном колокольчика, что висел на двери, обнаружил давнюю знакомую — располневшую раза в два, но совсем не старую и такую же хохотунью, как раньше. Волосы она по-прежнему красила в рыжий цвет и скрепляла высоко на затылке, отчего причёска походила на воронье гнездо.

— О-о, кого я вижу! — засмеялась хозяйка радостно. — Знаменитый художник собственной персоной. Что это вы за хлебом ходите сами? Отчего снизошли до нас, недостойных?

— Т-с-с! — прервал её монолог, приложив к губам палец, Софиан. — Ты не гомони. В доме есть чужие?

— Никого, даже мужа нет, он пошёл на похороны знакомого. А мальчишка-поварёнок отпросился проведать заболевшую тётку.

— Лучше не придумаешь.

— Что-нибудь случилось?

— Я прошу о помощи.

Выслушав его, Софья согласилась без колебаний — пусть живёт, сколько пожелает. Ведь она помнит всё хорошее, что Никифор с племянником сделали для неё. И готова отплатить тем же. Отвела Феофана в комнату с окнами во двор — в случае чего, убежать нетрудно, — застелила кровать, принесла еды.

Но супруг, возвратившись вечером, был, по-видимому, не особенно счастлив появлению в их жилье Дорифора. Что-то выговаривал благоверной, повышая голос (слов не разобрать, но тональность через стенки слышалась отчётливо). А спустя полчаса появилась и заплаканная пирожница с виноватым лицом: дескать, извини, но хозяин у неё законопослушный и боится укрывать человека, за которым охотятся власти. Разрешил переночевать, но не больше. Завтра живописцу придётся уйти.

Он вздохнул:

— И на том спасибо. Утром вы меня не увидите.

Женщина сказала:

— Не сердись, пожалуйста. Мне семейное счастье очень уж непросто досталось. Ты ведь помнишь. Не хочу сломать.

— Да о чём разговор! Я тебя всё равно люблю. Ты — страничка моего прошлого, как покойный дядя.

Дама перекрестилась:

— Мне с Никифором было хорошо. Лучше, чем с Фокой. Пусть земля им обоим будет пухом!

— Пусть.

А зато Анфиса, получив записку от мужа, в первый момент подумала, что опять супруг в кого-то влюбился и сбежал от неё к новой пассии. Плакала навзрыд, чем перепугала одиннадцатилетнюю дочку: та никак не могла добиться от матери объяснения причины её слёз. Девочка по-прежнему припадала на правую ногу, но давно уже привыкла к своему недугу и не обращала внимания на обидное прозвище, прилепившееся к ней в квартале, — Глика-хромоножка. Добрая, приветливая росла, хорошо постигала науки, уважительно относилась к старшим, а отца так и вовсе боготворила.

— Мама, мамочка, что случилось? — теребила она родительницу.

Наконец, женщина ответила:

— На, читай! — и швырнула на стол пергамент.

Девочка старательно шевелила губами, долго разбирая неразборчивый почерк Феофана. Подняла глаза:

— Ты считаешь, жизнь его в опасности?

— Я не знаю! — закричала супруга иконописца. — Ничего не знаю! Он ведь не от мира сего. Вечно в своих фантазиях. — Вытерла платком слёзы. — Раньше меня это занимало: как же, такой талант, человек с печатью Вседержителя! А потом оказалось, что с простыми людьми жить намного легче. Ясно и понятно. Слабости понятные: выпил — побуянил — выспался и покаялся. А с твоим папашей...

У Гликерьи потемнели глаза:

— Нет, не говори: папенька у нас — лучше всех. И мудрее всех. Ведь не зря его зовут Софианом.

— Да, конечно... Но ведь я не железная! Каждый раз какие-то новости. Как понять такую записку? Скрылся ни с того ни с сего. С кем, куда?

— Время нынче трудное.

— А отец при чём? Слава Богу, не воин, не вельможа, не царедворец. От властей подальше. Нет, я думаю, тут замешана женщина.

— Маменька! — воскликнула дочка. — Как сие возможно?!

Мрачная Анфиса вздохнула:

— Ты уже большая. И должна привыкать к взрослой жизни. Иногда мужья уходят от жён. И грешат с другими на стороне.

Содрогаясь от ужаса, девочка спросила:

— Разве папенька на это способен?

— Я подозреваю. Потому и плачу.

Но когда поздно вечером в двери задубасили гвардейцы эпарха и, ворвавшись в дом, стали требовать выдачи хозяина, ситуация сразу прояснилась: всё-таки не супружеская измена, а политика. Появившийся на шум Филимон (посолидневший, возмужавший) объяснил степенно, что партнёра нет и когда будет — не известно. Не поверив, те облазили мастерскую и комнаты, перерыли чулан и погреб. Никого действительно не найдя, удалились, изрыгая проклятия и пообещав вскоре возвратиться.

— Господи, да что же это такое? — причитала жена Дорифора, прижимая к себе испуганную дочь. — Чем он провинился?

Филька заложил руки за спину и прошёлся взад-вперёд — к двери и обратно. К тридцати четырём годам он, пожалуй, выглядел на все сорок, превратившись сразу из мальчика в желчного противного мужичонку. Походив, сказал, сильно шепелявя:

— Это всё Галата. Дружба с Гаттилузи. Говорил ему: не якшайся с христопродавцами. Сами грешники и тебя за собой потянут. Нет, не внял. Ратовал за унию. Веселился в доме изменников Кидонисов. И теперь — пожалуйста, результат. Удивляться нечему.

— Разве фряжские люди — христопродавцы? — изумлённо спросил подросток лет примерно тринадцати — кареглазый большеголовый брюнет. Это был новый подмастерье — русский, Симеон по прозвищу Чёрный. Был он привезён Ерофеем Новгородцем, по заданию и на деньги Василия Даниловича, — чтобы Феофан выучил мальца на художника. Тот прижился в Константинополе быстро и болтал уже по-гречески хорошо, но порой употреблял русские слова; например, «фрязями» (или «фрягами») на Руси именовали иностранцев вообще и конкретно — генуэзских, венецианских купцов.