Михаил Казовский - Страсти по Феофану

Древний монастырь великомученика Неона располагался в горной местности, и одним из первых в Малой Азии сделался общежитским. Десять лет его возглавлял архимандирт Аверкий — сухощавый монах с широко посаженными впалыми глазами и свисавшим к подбородку длинным носом. Он не так давно отметил пятидесятые именины. Отличался добротой и смирением. И когда ему доложили, что явился некий мирянин, уверяющий, что знаком с игуменом, и желающий его повидать, сразу разрешил: «Проводите раба Божьего. Я к нему спущусь».

Встреча состоялась в небольшой палате для приёма гостей. Выйдя к посетителю, настоятель предложил ему сесть и, устроившись напротив, удивлённо спросил:

— Разве мы знакомы, сын мой? Не припоминаю.

Тот с улыбкой ответил:

— Разумеется, столько лет прошло! Я слегка подрос... Обратите свой мысленный взор, ваше высокопреподобие, ровно на двадцать три года тому назад. Вы со братьями во Христе предали земле многие тела умерших от моровой язвы. В том числе — акробата Николы... А его сына принесли в дом к гробовщику Дорифору...

У Аверкия подпрыгнули брови:

— Феофан?! Ты ли это?

— Вот ведь — не забыли!

Они крепко обнялись. После восклицаний, радостных оценок и обычных в таких случаях восторгов клирик произнёс:

— Видел твои фрески в Халкидоне. Сделано мастеровито. Но никак не ведал, что тот самый мальчик, избежавший чумы, и талантливый живописец — одно лицо.

Софиан сказал:

— Помогите, святой отец, избежать и другой чумы, от которой не могу спрятаться.

— Что такое? Говори. Я к твоим услугам.

Богомаз объяснил. Настоятель монастыря пребывал в раздумьях. После долгой паузы выразил своё мнение:

— Всё сие прискорбно. Если христиане забывают о милосердии и сражаются с оппонентами не словами, не идеями, а силой, ждёт их кара Господня. Я не друг латинян. Но и не противник. Эти споры от меня далеки. Ими занимаются люди, не любящие Христа. Ибо Иисус не делил людей на плохих и хороших. Он за всех за нас отдал жизнь. Чем и спас человечество от гибели. А уж кто как крестится, как осеняет себя — то ль двумя ли перстами, то ль тремя, то ли всей ладонью, справа налево или слева направо — никакой роли не играет. Это лишь традиция... Посему я даю тебе приют, Феофан. И властям не выдам, коль потребуют.

Дорифор опустился перед ним на колени:

— Не имею слов, дабы выразить мою благодарность... Не дозволите ли руку поцеловать?

Но Аверкий не разрешил, даже рассердился:

— Ты в своём уме? Я не Патриарх и не Папа Римский. Встань и сядь на лавку. Тем более что у меня к тебе будет просьба. Раз уж так случилось, что маститый иконописец оказался в моей обители... Не захочешь ли воссоздать лик Неона? Монастырь носит Его имя, а изображения нет.

— С превеликой радостью сделаю. Мне томиться в безделье тоже невмоготу будет.

Монастырский быт, скромное размеренное житьё успокоили Софиана; он воспрял душой и работал в часовне с вдохновением. Мученик Неон вышел у него кротким старцем, агнцем Божьим, принимающим смерть за веру с просветлением на лице. Многие монахи, глядя на святого, не могли сдержать умилительных слёз. Настоятель же сказал:

— Сам Господь водит твоею дланью, художник. Да хранит тебя Небо от врагов!

Живописец в задумчивости ответил:

— Кстати, о врагах... Не послать ли кого-нибудь из братьев в Константинополь, дабы прояснил обстановку у меня дома? Заодно передал бы письмишко... Если всё спокойно, я вернулся бы к восвояси.

— Отчего не послать? — согласился игумен. — Завтра снарядим.

Инок, отправленный в столицу, путешествовал трое суток и вернулся с тревожными вестями: дознаватель эпарха дважды приходил к Филимону и расспрашивал его о контактах основного владельца мастерской с генуэзцами. Также задавал вопросы Роману, некогда трудившемуся с хозяином в церкви Входа в Иерусалим; молодой человек напуган и грозится тоже сбежать. А тем более приезжал некто Ерофей Новгородец, русский, возвращающийся из латинских стран на родину и готовый взять Симеона и Романа с собой. В общем, кутерьма продолжается. Да из писем, что монах привёз, это станет ясно.

Дорифор взволнованно принялся за чтение. Первое послание было от жены и от дочери. Вот что говорилось в пергаменте:

«Мой супруг бесценный! Благодарна тебе за весть, что ты жив-здоров и находишься в безопасном месте. Мы, конечно же, очень волновались и теперь волнуемся, но уже поменьше. Береги себя. И при всём желании встретиться с тобой, но умоляем — в дом не приезжай, ибо здесь опасно. Спрячься, отсидись, сохрани себе свободу и жизнь. А уж мы молиться за тебя будем. Дай тебе Господь силы и удачи! Верная твоя супруга Анфиса». А внизу приписка: «Папенька родной! Каждое мгновение о тебе помню. Знаю, что дурные люди возвели на тебя напраслину. Верю, что их козни долго не продлятся.

И живу надеждой на свидание в будущем. Припадаю к твоим рукам. Дочь Гликерья».

Грамота от Романа тоже была короткой:

«Многоуважаемый кир Феофан! К Вашей милости обращаюсь с просьбой нижайшей разрешить мне покинуть мастерскую и отправиться в дальние края вместе с Ерофеем. Опротивел Константинополь. Да и мастерская без Вашей милости — совершенно уже иная. Филимошка — злыдень и ведёт себя как тиран. Я не удивлюсь, если обнаружится, что поклёп на вас — дело его рук. Сердце моё, короче, просится на волю. Не взыщите и не ругайте. Ваш навек Роман».

Наконец, от третьего письма у художника задрожали руки и перехватило дыхание. Ерофей Новгородец, хоть и с грамматическими ошибками в греческом языке, сообщал такое, отчего Софиан сразу растерял остатки внутреннего спокойствия. Чужестранец писал:

«Третий раз я в Царьграде и, увы, перемены замечаю не к лучшему. А теперь узнал о твоей опале. Худо, братец, худо! Что намерен ты предпринять? Сколько выдюжишь хорониться по монастырям да чужим углам? А не лучше ли податься со мной на Русь? Там тебя встретят как родного и заказов будешь иметь несметно. Заодно взяли б Симеошку с Ромашкой — славных твоих помощничков. А со временем либо возвернёшься домой, либо, обустроившись, выпишешь к себе в Новгород дочку и супругу.

Еду я на Русь через Каффу, где имею домик. Наш корабль отплывает 5 иуня, так что у тебя для раздумий ещё неделя.

Между прочим, по секрету от твоей благоверной, доложу, что у друга моего, русского купца Митрофана, есть одно письмецо из Каффы — от одной сиятельной госпожи. Он ходил к тебе в мастерскую, дабы передать, но застать не смог. А боярыня каффская наказала, чтоб вручил письмо тебе самолично, а другим в руки не давал. Митрофан со мной отбывает вместе, так что увезёт грамотку обратно, коли не прибудешь. Вот и размышляй на досуге.