Михаил Шатров - Февраль: Роман-хроника в документах и монологах

— Назад мотор! Проходу нет!

Шингарев высунулся в окошко.

— Послушайте. Мы — члены Государственной думы. Пропустите нас...

Студент подбежал к окошку.

— Вы, кажется, господин Шингарев?

Студент вскочил на подножку.

— Товарищи, пропустить! Это член Государственной думы товарищ Шингарев!

Бурлящее месиво раздвинулось, мы поехали... Со студентом на подножке. Он кричал, что едет «товарищ Шингарев», и нас пропускали, иногда отвечали: «Ура товарищу Шингареву!»

Автомобиль опять стал. Мы были уже у Троицкого моста. Поперек его стояла рота солдат.

— Вы им скажите, что вы в Думу,— сказал студент. И исчез.

Вместо него около автомобиля появился офицер. Узнав, кто мы, он очень вежливо извинился, что задержал.

— Пропустить. Это члены Государственной думы.

Мы помчались по совершенно пустынному Троицкому мосту.

— Дума еще стоит между «народом» и «властью»,— сказал Шингарев.— Ее признают оба берега... пока...

ЧУГУРИН. Оружие мы добыли вот как. Утром я собрал человек 20 айвазовцев и повел их на Лесную, где был склад оружия. Когда подошли к складу, оставил отряд за углом, а сам с тремя рабочими подошел к проходной. Там стояли два солдата и городовой. Городового мы мигом скрутили, а солдаты сами ружья отдали. Тут и айвазовцы подоспели. Солдаты провели нас в караульное помещение. Там уже слышали о восстании волынцев, и к нам бросились с криками радости.

Унтера, которого они все побаивались, заперли в клозет и побежали открывать цейхгауз. Нагрузили винтовками и патронами полную тележку и повезли на место сбора нашей колонны. Теперь у многих были винтовки, а молодые расхватали сабли и револьверы. В это же время подошли другие наши ребята, которые бегали на текстильную фабрику, и принесли несколько штук кумача. Тут же его стали резать на флаги и банты. Теперь все чувствовали себя вполне готовыми для революции.

Исай Ильич Мильчик, 28 лет, рабочий, левый эсер, позднее — большевик, журналист .

МИЛЬЧИК. 27 февраля улицы Выборгской стороны были полны народа. После вчерашнего кровавого побоища в центре рабочие-выборжцы ждали натиска царских войск на их район и настороженно всматривались в начало Большого Сампсониевского проспекта, в сторону Литейного моста, откуда могли появиться эти войска. Около часу дня какой-то потрясающий ток привел в движение и волнение черную громаду рабочего люда. По Сампсониевскому, рассекая толпу, с грохотом несется автомобиль, туго набитый солдатами с винтовками в руках. На штыках винтовок — нечто невиданное и неслыханное: развеваются красные флаги. Солдаты обращаются направо и налево к толпе, машут руками по направлению к клинике Вилье, что-то кричат. Но грохот машины и гул многотысячной толпы заглушают слова. Но слов и не надо. Красные флаги на штыках, возбужденные, сияющие лица, сменившие деревянную тупость, говорят о победе... С молниеносной быстротой разносится весть, привезенная грузовиком: восстали войска.

С угла Нижегородской и Лесной появились солдаты. Они шли без строя, густой толпой. С невиданной радостью встретили их рабочие. Некоторые солдаты чувствовали себя растерянно, но в их ряды вливались рабочие, внося в солдатскую среду бодрость и решимость бороться до конца. Рабочие и солдаты объединялись в общие колонны. Серые шинели солдат перемешивались с черными пиджаками и пальто рабочих, на головах солдат появились штатские шапки, а на головах рабочих — солдатские фуражки.

Где-то впереди стояли наши товарищи из Выборгского райкома, они разделили колонну на две части. Мы пошли к Московскому полку.

ШУЛЬГИН. Выражение «лица» Думы, этого знакомого фасада с колоннами, было странное... В ней было что-то... угрожающее... Но швейцары раздели нас, как всегда... Залы были темноваты. Паркеты поблескивали, чуть отражая белые колонны. Зал заседаний был пуст, горела какая-то одинокая люстра, отбрасывая какие-то жуткие блики на репинский портрет государя...

Стали съезжаться... Делились вестями — что происходит... Рабочие собрались на Выборгской стороне... Кажется, там идут какие-то выборы, летучие выборы поднятием рук... Взбунтовался полк какой-то... Убили командира... Братаются с народом... На Невском баррикады... О министрах ничего неизвестно... Все телефоны молчат... Говорят, что убивают городовых... Их почему-то называют «фараонами»... «Господа, надо что-то делать...» А что будет, если они ворвутся сюда? Где Родзянко? Мы все-таки народные представители, они не посмеют нас тронуть...

Приехали Керенский, Чхеидзе и Скобелев. Их лица были столь же растерянны. «Мы ничего не знаем»,— отвечали они на все вопросы.

— Где Родзянко? Надо что-то предпринять... что-то сделать,— горячился бледный Керенский.— Так сидеть нельзя. Мы идем к концу.

ПЫШКИН. Я был свидетелем, как геройски погиб член ПК Петр Коряков. Когда мы пришли к Московским казармам, вороты были закрыты, а двор пуст. Из верхних окон казармы, где засели офицеры, торчали пулеметы, так что ни мы не могли войти, ни солдаты к нам выйти. Рабочие сразу стали стрелять по этим окнам, но делали это бестолково, так как многие просто не умели. Мы даже посмеиваться начали, а пожилые солдаты тут же стали показывать, как надо стрелять с упора и с колена. А тут подвезли орудие и стали заряжать. Но Петр Коряков сказал, что стрелять нельзя, так как в казарме люди. Он взял у курсистки белую косынку и полез на забор для переговоров. Тут его и срезали из пулемета. Он даже слова не успел сказать. Так погиб от руки офицеров Московского полка наш товарищ Петр Коряков. Когда это произошло, солдаты Московского полка, которые все видели, не выдержали и без шинелей и оружия с криками выбежали во двор и полезли через забор к нам. Волынцы в это время прикрывали их огнем по офицерским окнам, где торчали пулеметы. В это время и мы налегли на забор, он рухнул, и мы ворвались во двор.

Лапшин, служащий канцелярии Государственной думы . Других сведений нет .

ЛАПШИН. Я имел некоторое отношение к исторической телеграмме, посланной председателем Государственной думы г. Родзянко Николаю II 27 февраля 1917 года. С утра, по получении указа о роспуске Думы, г. Родзянко закрылся у себя в кабинете и велел никого не пускать, предварительно пригласив меня для оказания ему содействия. В кабинете был беспорядок. В корзине и на столе валялись скомканные листы бумаги, которые он, видимо, только что писал. Родзянко предложил мне сесть, сказав, что будет диктовать телеграмму государю, ибо так ему легче собраться с мыслями.

Из наиболее характерных деталей этого исторического эпизода отчетливо помню, что г. Родзянко расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, чего ранее никогда не позволял себе в моем присутствии. Он ходил по кабинету, вытирая платком свой крупный затылок, иногда останавливался у окна и с тревогой смотрел на улицу.