Ольга Ипатова - За морем Хвалынским

В тот вечер вроде другими глазами посмотрел окрест. И белое, со множеством багряных, розовых, синих оттенков ущелье стало ближе, а звуки, что слышались то справа, то слева — тоже ранее чужие, враждебные, — приобрели таинственный смысл. Это разговаривали горы. О чем говорили меж собой могучие, острые, как сабли, вершины? Что они знают о людях, о вечности? Он этого никогда не узнает. Но зато знают — они. Знают и о нем, о его судьбе, его дороге…

Однажды, после того как минули перевал, провожатый распрощался с Алексой. Далеко внизу лежала долина. Казалось, горы наконец разомкнули свою каменную пасть, насобирав серых неприветливых камней.

Долина внизу лежала синевато-серая, очертания ее размывались вдали. Влажным, пахучим теплом дышало оттуда.

— Вот она, — коротко сказал провожатый и, не оглядываясь, поскакал назад, в белый туман, который стлался над тропой.

Зима была и в долине — кое-где на полях под утро выпадал снег и замерзали лужи, но ближе к полудню все таяло и звонкие ручьи размывали дорогу так, что приходилось собирать сучья, гатить, чтобы перебраться вместе с конем.

Алекса заплатил надлежащую порубежную пошлину и ехал спокойно — дорога была оживленной, множество народа сновало туда-сюда. Часто проезжала дорожная охрана, проверяла, имеет ли путник кожаную отметку об уплате пошлины, не случилось ли какой беды.

Теплый дождь омывал зелень — ее в самом деле было тут в избытке, ограды так и ломились от кустарников с гладкими, блестящими листьями, от молодых темно-зеленых деревцев, где еще висели — на самой вершине — забытые оранжевые плоды. Все вокруг будто только и жило ожиданием тепла, чтобы потянуться навстречу солнцу, налиться сладким соком… Алекса впервые попробовал лимон, слышал, что сок его, разбавленный водой, успокаивает лихорадку, заживляет раны, поел каких-то сладких ягод с косточками — они остры и пряно пахли мятой, — никак не мог запомнить, как их называли тут. Удивлялся, что ягоды пережили зиму, а потом вспомнил бруснику, которая в бочке с водой стоит аж до березозола — марта, и улыбнулся: чудеса есть повсюду, только вот на привычное не обращают внимания.

Он ехал, и весна все больше заявляла о себе: тонкая, пушистая, выползала на обочинах трава, желтели первые робкие цветы, вились над ними труженицы пчелы. Уже степь лежала перед ним, гулкая, как бубен, степь, желавшая, как все живое, красоваться под огромным небом, радоваться свету и солнцу.

Все суше и суше становилось, и нужно было запасаться водой в кожаный мешок, где раньше плескалось вино, и, уходя от дороги на ночлег, класть рядом кинжал. Все более цепкими становились взгляды встречных молодцев — не то воинов, не то воинственных кочевников.

Дыхание пустыни, еще далекой, чувствовалось во всем — реже встречались селения и города, редели купы деревьев на горизонте, желтая, глинистая земля кое-где чернела пустотой, трещины разбегались в разные стороны, будто по глиняной чаше после удара камнем. А главное — ветер. Сухой, колючий, он налетал исподтишка, вырывал из-под коня горсть вялой травы, высоко вскидывал хурджины, залепливал глаза пылью, а волосы делал жесткими, будто вымоченными в глине.

Алекса ехал в Бакунэ [48] Бакунэ — город Баку, от персидского «бадкубэ» — удар ветра. , город назвали так из-за ветров — город ветров, оттуда отправляются корабли через Хвалынское море.

Там, за морем, начинались города, о которых уже тут, в горах, говорили с уважением, — Мерв, Ургенч, Нишапур, Газна. Там лежала и Бухара. Бухара священная, а в ней, если добрался живым, жил купец Абдурахманбек, и среди многих его жен и наложниц была пленницей — она… Здесь, среди этих степей, взгляд давно не встречал родной березы. Сможет ли она, тихая, задумчивая красавица, прижиться там, на жаркой и неласковой чужой земле?

Конь — Алекса назвал его Болотом — тоже будто слабел в этом непривычном суховее, что частенько задувал и ночью и днем. Теперь, проскакав полдня, он, уставший, с потными лоснящимися боками, долго не дотрагивался до еды, лежал, настороженно глядя на хозяина умными лиловыми глазами. Большой караванный путь давно отклонился на север, потому харчевни у дороги встречались не часто: в ханстве было неспокойно.

Чаще всего ночь настигала Алексу внезапно, он никак не мог привыкнуть к тому, что солнце, едва зайдя за какой-то далекий холм, проваливалось куда-то в подземелье и мгновенно на темном, будто бархатном небе высыпали крупные, искристые звезды. Сразу же и холодало.

И, задыхаясь днем от пыли и жары, Алекса ночью плотнее кутался в овчину и жался к костру, который старался разложить в ложбине, чтобы не заметил пламя какой-нибудь лихой глаз.

Однажды, когда черная, гулкая тишина казалась ему арканом, затянувшим горло, он услышал крик. Что-то непонятное происходило на дороге, откуда он недавно сошел. Прихватив лук и стрелы, Алекса незаметно прокрался на шум и возню, которые не утихали, а, наоборот, усиливались. Крики, стоны, глухие удары… Постепенно, напрягая зрение, он разглядел — два человека били изо всех сил третьего, тот катался по земле, беспомощно вскидываясь и снова заваливаясь назад, потому что был, вероятно, связан. Еще одна неподвижная фигура стояла, понурившись, возле двух коней.

Алекса хотел бесшумно отойти, но тут снова послышался стон, — нет, это был уже хрип, предсмертный, отчаянный. И он не выдержал — быстро нащупал стрелу, сильно откинулся, выбирая устойчивое положение.

Стрела коротко запела, потом послышался вскрик. Один из нападавших взревел и, согнувшись, начал выдирать стрелу из груди, это ему не удалось, и он тяжело рухнул на дорогу. Второй нападавший испуганно отскочил, бросился к лошади.

Еще одна стрела с коротким присвистом вырвалась из лука. На этот раз Алекса промахнулся, всадник стремительно помчался прочь, и, внезапно ударившись о дорогу, с пронзительным криком потащился за ним, привязанный, видимо, толстой веревкой, еще один пленник. Так и исчезли они в ночи, неизвестный всадник и человек, которому не суждено дожить свой век спокойно и суждено ли вообще дожить до утра. Вторая лошадь испуганно кинулась по пустынной дороге и быстро исчезла в темноте.

Алекса прислушался, потом торопливо подошел к человеку, который лихорадочно рвал путы на ногах, пробуя освободиться. Второй, раненный стрелой, лежал неподвижно.

Так Алекса познакомился с молодым самаркандцем Нигматом, которого вместе с другими резчиками и каменщиками нанял для украшения джума-мечети один из ширванских ханов. Два года работал в Бакунэ резчик, а когда завершена была мечеть, выпросил двух резчиков родич хана, чтобы украсили они и мавзолей отца. Однако Нигмат сбежал — по договору он должен был вернуться полгода назад.