Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

Правду сказать, его ученье заботило её чрезвычайно, ещё более, чем чванливого дядю. Никаких денег она на учителей не жалела; хотя, как ворчала, остатки имений, спасённых от московских набегов Сергея Иваныча, приносили доходов всё меньше, вопреки мерам самым крутым, которые она принимала к своим мужикам — лентяям и пьяницам, по твёрдому убежденью её. Иван Данилыч был замечательный книжник, Ивана Данилыча сменил Богдан Иваныч — студент, слушавший профессора Буле в Гёттингене, чуть не пешком следом за ним прибывший в Москву, рекомендованный им домашним учителем, мечтавший о звании доктора — чем не сокровище для недавнего сельского неуча.

Сомнения нет, тот и другой своё жалованье получали недаром. Русскую грамоту одолел он шутя, а двенадцати лет говорил по-французски не хуже Элизы, чего Элиза никак ни понять, ни простить не могла; по-немецки изъяснялся изрядно, что по всей России почиталось исключительной редкостью; прилаживался ломать язык по-английски и вдохновлялся высокой латынью, которую страстно любил, так что для приятного упражнения в наречии римлян постоянно переводил что-нибудь из Цицерона, Плутарха и Ливия, однако ж никогда не слыхивал от матушки похвалы, хотя прилежанием и пуще успехами заслужил не одну похвалу. Полно мечтать, сколько бы он ни делал по учебной части успехов, матушке всё было мало. В других науках, кроме музыки, рисования и языков, сердечный дядя пользы не видел, и она сама обучала с пристрастием сына первым сведениям из всех подобающих школьных предметов, и он нередко ощущал на себе её нетерпеливый взгляд, едва случалось замяться в ответах, точно она и подгоняла и обвиняла его.

Она хлопотала не зря. Любознательность его пробудилась, точно бес вселился в него, внезапно сам собой стал он запоем читать, так что в дядиной библиотеке сделался полный хозяин. Он приладился глотать разнообразные книги, находя то на тесных, то на просторных страницах такие необыкновенные, такие предивные вещи, такие сведения из жизни иных — и ныне здравствующих, и давно отошедших — народов, в особенности из громозвенящих седовласых времён, что эти дивные вещи затмевали все сказки, слышанные от нянек в деревне, тем более малоприютную жизнь в прозаичной, нисколько для него не славной Москве. Книги стали ему вместо лучших и верных друзей. Он готов был проводить над ними всё время, всю жизнь. Они занимали все мысли. Они пробуждали мечты.

Невинный дядя устрашился его книжных бдений — так несчастливо, сокрушённо ворчал, — посетивших вчерашнего недоросля, поскольку, набравшись опыта жизни, единственную всепроникающую силу бытия полагал не в книгах, до которых сам не имел ни малейшей охоты, несмотря на то, что отличнейшей библиотекой владел, а в родстве и в познании света. Мрачная физиономия, с какой всё чаще перед ним появлялся племянник, требовала незамедлительного вмешательства с его стороны. Не прохлаждаясь ни часа, с его стороны были приняты самые серьёзные меры. Исполняя бесценно чтимый родственный долг, дядя решился дать заблудшей душе воспитание самое лучшее и преподал самый первый и главный урок:

— Помилуй, всякий москвич обязан всюду бывать, во избежание об нём заключений, а заключение — беда, брат, в Москве!

Расхаживая перед ним, высокий, осанистый, толстый, заложивши за спину руки в кружевных длинных манжетах, величественно гудел:

— Надобно, чтобы все тебя видели, помнили, знали, что ты мой племянник, — без этого тебе ничего не видать, мне поверь. Я вот, правду сказать, отроду книжек твоих не люблю, однако ж весь мой век на виду, принят в лучших домах, вся Москва у меня; в бостон то с тем, то с другим, а, гляди, надворный советник, важная вещь.

Шагая, как сделал привычку для моциона, не сомневавшийся в том, что его слушают с полным вниманием, когда изволит он рассуждать, Алексей Фёдорыч с важностью первого барина рекомендовал ему московских лучших людей, у которых несмышлёный племянник обязан постоянно быть на виду, в предвкушении будущих благ:

— Всеволожский, Сергей Алексеич — человек достойный и милый, ещё при государыне Екатерине её двора камергер, весь вечер трактует об том да об сём без умолку. Толпой девиц окружён что ни день, числом с дюжину, не менее того, так и с девицами умеет найтись, всякое разное отпустит словцо. Иван Петрович Аржаров, что ни говори, губернатор военный, теперь отставной, а пусть толкует что взбредёт в ум, однако ж без сердечной доброты так радушно и ласково невозможно принять человека самого маловажного и даже не годного ему ни на что. Тотчас умницей назовёт, милым, родным, прикажет завтрак подать, на обед пригласит, велит откупорить бутылку Клико. Если по военной пойдёшь, как не бывать у него? Тому-другому сочинит рекомендательное письмо, хоть писать не мастак, глядь, уж ты и поручик, слава тебе! Иль к Михаиле Федотычу Каменскому, графу, — воитель известный, фельдмаршал, этим, брат, не шути: и строг по заслугам, присесть при его особе не смей, коль без чина да в молодых ещё летах, так и уничтожит, так и пронзит: «В полку бы тебе солдатом служить, повытерли бы скоро тебя», — хорошо!

Не слыша отклика: ни согласия, ни благодарности — дядя скоро далее наставлений пошёл. Соображением высшим вменялось в обязанность сопровождать благоразумного дядю в продолжительных экспедициях с визитами по широко и вольготно раскинувшейся Москве.

Дядя без стука вступал в его комнату, громко звонил, грозно приказывал подавать одеваться, оглядывал придирчивым оком, одобрял изрядную выправку и, глядь, уж отчитывал лакея в сенях, что истуканом на дороге стоит. Чуть не в полдень усаживались они в экипаж, заложенный четверней англизированных, подобранных в масть лошадей. Дядя ужасно считался родством, без изъятия помнил все роди́ны, крестины, погребенья, поминальные дни и возведения в чин, а в родстве у него состояла половина Москвы; так что, бывало, кругом шла голова, в какую сторону кучера гнать, и кучер иной раз торчал столбом полчаса, пока дядя крикнет в окно:

— В Поварскую пошёл! Да не спать у меня!

В экипаже, как в доме, беспрестанно шло обучение высшей науке: кто камергер и с ключом, кто богат, сколько душ, кто в чинах и звёздах, кто удачно женат и удачно женил сыновей, кто дурак и бедняк и на безродной женат по любви, кто с рогами, кто от ветру брюхат. Восхищался, был влюблён, восклицал, любимейшие были слова — в пору высечь их на меди:

— Что за тузы в Москве живут и умирают!

Племянника имел за правило возить в одни полезные дома: к Нарышкиным, Одоевским, Всеволожским, Салтыковым, Шереметевым, Юсуповым, Измайловым. Вздыхая, говорил:

— Служи, брат, не служи, немногова наслужишь без родства!

Тащил на праздник, на именины, на бал, которые что ни день гремели в Москве, чуть не силой принуждал его прыгать под музыку. Нет слов, как он натерпелся в те дни! Москва славна необъятным гостеприимством. Двери настежь хоть перед кем!