Валерий Есенков - Дуэль четырех. Грибоедов

— Экий пострел! Не иначе как вырастешь дамский угодник!

Помолчал, как-то уж очень пристально его оглядел, прибавил значительно, пониженным голосом, точно не желал, чтобы кто-нибудь его услыхал:

— Нашего роду, одначе, как я погляжу.

Матушка как-то усиленно, с вечной тревогой в глазах хлопотала исполнить из него москвича, не жалея своих наставлений; ещё больше старалась, чтобы тёмная игра с его днём и годом рождения никого не наводила на ложную мысль, отчего её наставления порой делались нерешительным, даже несколько виноватым, пониженным тоном, словно он был должен её за что-то простить; всеми силами избегала видеть законного мужа, что лишний раз именно наводило на мысль — кто же случился его настоящий отец? Затем каждым летом, когда пустела Москва, когда в дворянских особняках оставались млеть от жары одни обязанные служить в государевой службе да злостные должники, которых удерживали властью закона неумолимые их кредиторы, целым обозом вывозила семейство в деревню, однако ж в направлении, противоположном Владимиру, по дороге Смоленской, в Хмелиту — Грибоедовых родовое гнездо, перешедшее по наследству к весёлому и разгульному дяде, который, между прочим, сестры не любил и пренебрежительно к ней относился.

По всегдашнему разговору в гостиной, летний отдых в Хмелите учреждался матушкой исключительно ради здоровья бедных и бледных детей. К тому же Алексей Фёдорыч привозил в Хмелиту Элизу, свою дочь, надёжную память своего первого брака, а Элизу, кстати, сопровождали учителя: Бодэ, французский аббат, англичанин Адаме да немец Майер, рисовальный учитель, необыкновенный чудак; тогда как матушка, для полноты домашнего университетского курса, чтобы летних месяцев зазря не терять, когда прежде были потеряны целые годы, привозила для него и для Маши Петрозилиуса Ивана Данилыча, который слыл между ними поэтом, поскольку старательно составлял тяжеловесные оды на все торжественные происшествия дня, и который между тем состоял учителем немецкого и латинского языков — фигура странная, потешная: халат, колпак, перст указующий и ломаная речь — хоть целиком в комедию вставляй.

Точно в сравнении с владимирской глушью Хмелита представлялась ему и сказкой и чуть ли не раем. Усадьба возвышалась на пологом холме, отроге Валдая, при ручье Скоробовке, в зарослях хмеля, речка Хмелитка протекала в версте от неё. Дом господский был каменный, о двух этажах, настоящий ампир, четыре колоссальные колонны сторожили крыльцо, по сторонам располагались четыре же флигеля, регулярный парк с аллеями открытыми и глухими, два пруда копаных с саженой рыбой, статуи, цветники, сад яблоневый, малина, ежевика, смородина, земляника, жасмины, садовая калина, сиреней множество: лиловой, тёмно-лиловой, белой и розовой; конный завод, конюшня, манеж, в котором учился Александр ездить верхом, мастерские, свои кузнецы, слесари, столяры, ткачи, каменщики, ружейники, живописцы, архитекторы, которых дядя отдавал на оброк по двадцати пяти рублей в год; в деревне двадцать дворов. Мужиков Алексей Фёдорыч держал строго, наказывал регулярно, однако же справедливо, как с важностью рассуждали они, а не зря.

Казанская трёхпрестольная церковь, при ней колокольня двухъярусная, построенная попечением Фёдора Алексеича, деда, упокоенного за эти деяния Богу в приделе Иоанна Крестителя, икона Казанской Божьей Матери, в доме икона Смоленской Божьей Матери старинного письма, икона Божьей Матери «Взыскание погибших» с обнажённым Младенцем Христом на руках, икона святителя Николая, почитаемая за чудотворную, в громадной библиотеке грамоты царя Михаила Романова; во втором этаже южного флигеля театр с крепостными актёрами, в котором в первый раз прельстился Александр волшебством сценических действий; хор цыган из цыганского табора, поставленного в дальнем дворе; через один из прудов перекинут был мраморный мост — непременно этим мостом следовали экипажи окрестных дворян, жаловавших с визитом почтения или на бал, с оркестром, фейерверком и поздним ужином, который продолжался так долго, что неприметно превращался в обед.

Кто бы спорил: этакой благодати и тени не виделось в запущенном бедном сельце Тимиреве. Однако ж нечто странное он примечал и в Хмелите. К примеру, в громадном каменном доме учреждён был такой же громадный, таинственный, сумрачный зал, оживавший только на время разудалого крикливого сельского бала. На парадной стене громадного зала красовались писанные маслом портреты сестёр Грибоедовых, но отчего-то Елизаветы, Александры и Анны, и когда случайные гости — не из родни — задавали дяде не совсем деликатный вопрос, отчего не заведёт он такого же портрета Анастасии, Алексей Фёдорыч, посерьёзнев, что приключалось с ним редко, отвечал, запинаясь немного, что сестрица Настасья ликом своим, на его вкус, не совсем хороша. Однако же Александр, слыша экспромтное дядино сочиненье, не находил своей матушки до того некрасивой, чтобы в одном ряду с младшими сёстрами не висеть портрету её. Другой странностью представлялось и то, что между своими тётушку Анну иной раз именовали женой Разумовского, графа Алексея Кириллыча, автора чуть не дюжины незаконных детей, известных Москве, тогда как Алексей Кириллыч на Анне Грибоедовой не был женат.

Что бы это могло означать?

А матушка? Суровая, безжалостная со всеми, ни от кого слова не терпевшая впоперёк, не говоря о прислуге, даже от благодетеля-брата, она сына любила какой-то судорожной, страстной, чрезвычайной любовью, дозволяя ему почти всё, чего бы он ни хотел, не подвергая его наказаньям за шалости, однако всё это с таким недосягаемым видом, с таким неприступным лицом, так внезапно, так резко, с таким ворчаньем, с такими престранными выговорами подчас, что жить ему с ней всегда было непривольно и трудно, хотя и он её тоже страстно, всём сердцем любил.

В Хмелиту то и дело наезжали кузины, на всё лето поблизости поселялись Якушкины и Лыкошины — тоже родня. Таким образом, составлялся целый табор, не меньше цыганского: шумный, весёлый, живой, любитель поврать, как они хохотали между собой, да придумывать разные штуки над соседями, над соседками, в особенности над полным штатом забавных учителей — людей подневольных, живущих по найму, оттого много сносивших от сорванцов.

Да, в Хмелите и веселились, и бегали, и как ни в чём не бывало продолжали учиться рисованию, музыке, языкам. Он не веселился даже тогда, когда все вкруг него веселились взахлёб. Меланхолическая задумчивость слишком часто на него нападала. Приткнувшись обыкновенно куда-нибудь в уголок, забравшись в глубокое старинное кресло с ногами, он сосредоточенно размышлял, сам нередко не отдавая отчёта о чём, разрешал какие-то страшные тайны, смысл которых не мог быть в те годы доступен ему; как вдруг посреди этих тревожных раздумий вселялась в него какая-то судорожная весёлость, он словно с цепи срывался, как матушка изволила в сердцах изрекать, принимался над всеми трунить, сестриц изводил язвительными насмешками, скакал по стульям и по столам; тогда, стоило попасться ей на глаза, матушка останавливала его криком испуганным, любящим, хватала за руки трясущимися руками, прижимала к трепетавшей груди и, казалось, готова была разрыдаться над ним, однако через минуту сурово отстраняла его от себя и усаживала прилежно учиться.